Непорочные в ликовании
Шрифт:
Голый костлявый зад Мендельсона, лишь наполовину прикрытый полою светлой сорочки, Ш. увидел поодаль перед собой. Трусы и брюки у Феликса были спущены, и галстук болтался за спиной. Стоя подле стола, Феликс блаженно постанывал и раскачивался всем телом. Он поддерживал на плечах своих две полных женских ноги в полуспущенных колготках. От внезапного шума Мендельсон дернулся и обернулся порывисто, с искаженным и раскрасневшимся лицом его. Женщина вскрикнула и, поспешно поправляя одежду, соскочила со стола. Мендельсон, должно быть, сразу узнал Ш., он быстро подтянул брюки и, застегивая их на ходу,
— Извини меня, Феликс, — сказал он, когда к нему вышел Мендельсон, пятерней своей приглаживавший обширную плешь. — Правда, извини. Я тебе помешал.
— Ничего, ничего, — говорил тот глуховатым своим, выразительным голосом. — Я рад, что ты пришел.
Он обнял Ш. Тот уловил запах Феликса, всего лишь миг он ощущал этот запах, и тут же подавил в себе мгновенную свою неприязнь к существованию чужому; впрочем, это ему теперь практически ничего не стоило.
— Ты был занят… — сказал Ш.
— Ничего, — повторил Мендельсон, — это не к спеху.
— Я не знал, — сказал еще Ш.
— Ты все видел. Это, наверное, даже хорошо. Она очень одинокий человек, и поэтому я…
— Да-да, я понимаю, — перебил его Ш. — Конечно.
— Нам следует чаще видеться, — говорил еще Феликс. — Жизнь проходит, а мы видимся… стыдно сказать, как редко мы видимся…
— Меня не было в городе…
— Я слышал. Но дело не в тебе. Дело во всех нас. Я был, но меня все равно как бы и не было. Я в этой школе, как в эмиграции. Моя эмиграция суррогатна по определению, потому что она залегает только в духовной плоскости. Я никого не вижу, и меня никто не видит. Духовное меньше всеобщего, ты знаешь это, Ш.? Я отрезан от мира, от друзей, от всего. Ты знаешь, у меня теперь совсем не осталось друзей. Но мне так спокойнее. Дружба в последнее время превратилась в тягостную обязанность. В бремя, в повинность. Может быть, это, правда, что-то такое возрастное… Возможно, остался один ты. У меня, во всяком случае, такое ощущение… Ты здесь надолго? Впрочем, не говори ничего. Кто может сейчас что-нибудь сказать определенное о своем завтрашнем дне?
— Да, как получится, — вставить сумел только Ш.
— Подумать только: ведь это же Ш.! Глазам своим не могу верить, но это так! Ведь это же ты?
— Надеюсь, — Ш. говорил.
— И ты не уйдешь по-английски? Ты не исчезнешь, как исчезаешь всегда? Ответь мне честно.
— Исчезну обязательно, Феликс!.. — Ш. говорил. — Мне только нужно…
— Нет, подожди, — перебил того Мендельсон. — Не говори ничего. Дай я просто посмотрю на тебя.
— Феликс, — повторил Ш. с его сфорцандо настойчивости. — У меня сейчас есть одно неотложное дело, а вечером… Хочешь мы вечером?.. Если ты свободен…
— Дело!.. Боже мой, дело! С кем ни поговоришь, у каждого свое дело!.. Эпоха Дела!.. Только почему при этом мы живем все хуже и хуже? Один я принципиально не хочу иметь никакого своего или чужого дела. Ты знаешь, что дело по-английски business?
— Знаю, — едва вставил Ш.
— Так какой же твой business, Ш.? — сказал Мендельсон. — Нет, это ведь невозможно: дело!.. Дело!..
— Я всего лишь скромный надмирный коммивояжер, — отговорился
— Ротанов! Зачем тебе Ротанов? Он становится все опаснее, этот твой Ротанов. Он — темная личность, Ротанов. Пообщавшись с ним пять минут, ты будешь вонять Ротановым, это я тебе гарантирую. Ты хочешь вонять Ротановым? Ты можешь сказать, зачем он тебе?
— Могу. Но только позже.
Мендельсон нахмурился.
— Ты сильно изменился за то время, что мы с тобой не виделись. Очень изменился, — говорил он.
— Возможно. Зато ты прежний. И уже за одно это я готов преклоняться перед тобою, Феликс. Ты тугоплавок, как вольфрам, ты легок, как литий, ты драгоценен, как платина, — Ш. говорил. Полускептически глядя на сутулый нос Мендельсона, Ш. говорил.
— Ты всегда был мастером говорить гадости и комплименты, Ш. Кстати, — добавил еще Феликс, быстро взглянув на часы, — если ты хочешь увидеть своего Ротанова… через полчаса ты точно сможешь застать его на стадионе. Только тогда тебе нужно выходить прямо сейчас. Хотя я бы, конечно, предпочел, чтобы ты хоть раз в жизни забыл о своем business» е.
— На стадионе? А что на стадионе?
— Ну, Ротанов же, ты знаешь, на все руки от скуки. А у них там какие-то неполадки с электрикой, и они попросили Ротанова проконсультировать их.
— Прости, Феликс, я все-таки не понял, что будет через полчаса на стадионе, — Ш. говорил.
— Разве ты забыл, какой сегодня день недели? — удивленно говорил Мендельсон и, взглянув на недоумевающего Ш., к тому же тщетно пытающегося припомнить календарь, добавил весомо:
— На стадионе сегодня будет мероприятие!..
Почему это было сказано так весомо, Ш. не знал; может, здесь был какой-то смысл, а может, и не было вовсе никакого, но прозвучало это чрезвычайно весомо, необыкновенно весомо, ощутил Ш.
35
Все бы было ничего, да только особенный взгляд Иванова временами тревожил Гальперина. Он не знал, чего можно ожидать от его напарника в такие минуты, то ли Иванов ударит его ни с того ни с сего, без предупреждения, то ли вцепится в горло, то ли выскочит из фургона и, побежав по мерзлой земле, станет выкрикивать бранные слова и богохульства, то ли заплачет навзрыд от внезапно нагрянувших жалости и беспокойства. Тому бы самому надо лечиться, говорил себе Гальперин, но выхода или выбора у него не было, а потому оставалось терпеть и лишь настороженно поглядывать на Иванова, когда у него снова появлялся его взгляд. Быть может, норд-норд-ост на него так влияет, думал еще Гальперин.
У них была передышка, Гальперин остановил фургон в переулке неподалеку от стадиона. Он расстелил газету у себя на коленях и стал раскладывать купленную в магазине снедь.
— Ты бы хоть хлеб порезал, — говорил он Иванову.
У них был сыр, соленые огурцы, несколько вареных картофелин, кусок отварной телятины, и Гальперин как мог постарался разложить все в живописном порядке.
Иванов молча взялся за нож. Он порезал хлеб и тоже сложил его на газету. Гальперин извлек откуда-то снизу половину литра водки в замызганной бутыли, и тоже протянул ее Иванову.