Непорочные в ликовании
Шрифт:
— Я благодарю вас, комиссар Кот! — говорил Бармалов и, прохаживаясь с микрофоном, продолжал:
— Итак, уважаемые телезрители, и вы, дорогие наши пожилые люди, слышали слова этого достойного человека. Не сомневаюсь, что в ваших сердцах сейчас клокочет ярость!.. И в моем тоже она клокочет!.. Так давайте же ответим нашему защитнику, нашему славному комиссару Коту: должны ли мы проявить снисхождение?! Должны ли мы простить это, не побоюсь слова, отребье? Или мы должны покарать его по всей строгости закона нашего смутного времени? Слово
— Смерть! Смерть! — раскатывалось над трибунами. Старички и старухи вскакивали со скамей, немощно грозя кулаками и кидая на поле, что попадало под руку: бутылки, банки из-под пива, полетело даже несколько зонтиков.
— Браво! — крикнул Бармалов. — Великолепно! Жребий брошен! Итак, мы начинаем! И вы знаете, что мы начинаем. Мы начинаем наш учебно-показательный расстрел «Для вас, ветераны!»
Трибуны зашлись в аплодисментах восторга.
38
Ф. скрутил картонку трубкою и, поднеся ее к глазу, наблюдал происходящее. Сердце его подрагивало от ощущения происходящей пакости; впрочем, ничего из увиденного он не старался перевести в разряд рассуждений. Слово не рождалось ни в мозгу его, ни в груди, ни в горле, но даже и без всякого слова дыхание его порою на мгновения пресекалось. Кот, оставленный наедине с собою, стушевался, отошел ближе к трибунам, с той стороны, где пребывал Ф., и иногда только перебрасывался какими-то короткими фразами с подвернувшимся тут же длинноволосым. Бармалов фамильярною своею походкой прохаживался вдоль трибун, все более завладевая вниманием своих зрителей.
— А теперь, дорогие мои, — говорил он, — я прошу одного добровольца… самого смелого… выйти сюда ко мне. Ну как? Есть у нас самый смелый?
На трибунах произошло некоторое движение, и вдруг десятка два старух ринулись к ограждениям, стремясь как можно скорее оказаться на поле.
— Нет-нет! — закричал Бармалов. Старухи замешкались. — Я знаю, знаю, что наши дорогие боевые подруги всегда в первых рядах. И коня на скаку остановят, и в горящую избу войдут… Но сегодня, представьте, я хотел бы, чтобы вышел какой-нибудь славный симпатичный старичок!..
Старухи разочарованно возвращались на места.
— Я вас всех очень люблю! — гаркнул Бармалов на весь стадион. — Но, черт побери, сегодня не восьмое марта, в конце концов!.. Дайте же возможность проявить себя и представителю сильного пола.
Сдержанный благодарный смех был ответом Бармалову. Ведущий еще прошелся близ трибун, будто кого-то выискивая.
— Ну вот, вы!.. Вы!.. Да, я к вам обращаюсь. Не хотите к нам сюда? — говорил он кому-то на трибунах.
Молодцеватый старичок невысокого роста, гладковыбритый, одетый скромно, но опрятно, с готовностью поднялся и зашагал по зову Бармалова. Ф. рассматривал мерзенькое лицо шагающего старичка крупным планом на мониторе.
— Ну вот! Вот! Вот молодец! — говорил Бармалов старичку, когда тот очутился
Молодцеватый старичок озирался по сторонам и растерянно глазами помаргивал, смущенный всеобщим вниманием.
— А я вас по телевизору всегда смотрю, — наконец говорил он Бармалову, понемногу осваиваясь.
— Да, — снисходительно отвечал тот. — Бываю там иногда.
Старичок кивал головой, улыбаясь, и на ведущего смотрел восхищенно.
— Представьтесь, пожалуйста, — говорил Бармалов, поднося свой проворный микрофон к носу старичка, как будто предлагая понюхать.
— Фамилие? — переспросил старичок. — Фамилие мое Брызжиц. Ну а звать, значит, Сергеем.
— Вот так! — победоносно хохотнул Бармалов. — Прямо-таки Сергеем? Сережа, значит?
— Сережа, — с готовностью подтвердил старичок.
— А что, Сережа, на пенсии никак?
— Знамо дело, на пенсии.
— Хватает?
— Да рази ж это пенсия? Насмешка одна над трудовым человеком!..
— Да, я с вами согласен.
— Натуральная насмешка, — кивнул еще Брызжиц.
— А чем занимались-то?
— Акушер-гинеколог. Тридцать два года отбарабанил.
Бровь Бармалова взлетела в мимолетном удивлении.
— Гинеколог? Ну и ну!.. В пиздах-то покопались, значит, за жизнь?
— Ох, покопался-то! Покопался!..
— Да. Трудовая, значит, биография-то?
— Трудовая. Как есть — трудовая.
— А женат, Сережа? — полюбопытствовал Бармалов.
— Померла старуха-то. В позапрошлом годе, — пригорюнился Брызжиц.
— Померла? — спросил Бармалов с продолжающейся его улыбкой. — А отчего ж померла-то?
— От голодухи да от болезней, — твердо говорил старичок. — И от прочей еще современной пакости.
— Ну а как оно вообще-то?.. — согнав улыбку с лица, спрашивал еще Бармалов. — Жизнь раньше, она лучше была?
— Жизнь-то? — говорил старичок, призадумавшись. — А я еще вам так скажу: вот раньше тоже несладко бывало. Врать не стану… И бедно жили, и все… И экономить приходилось… А вот, бывало, спичку раньше возьмешь, разрежешь ее на четыре части…
— Поперек? — перебил Бармалов. Невозмутимый, молчаливый оператор, присев на корточках, снимал патрона своего в особенном горделивом ракурсе.
Ф. вдруг понял; он понял каждое движение свое и действие, в которых прежде себе отчета не отдавал. Он обернулся к двери и после с кресла вскочил с пружинистою решительностью. Он знал уже, для чего ему картонная трубка, он знал, для чего прежде распалял себя бессловесностью.
— Повдоль, — сурово говорил старичок. — Так вот на четыре части-то разрежешь, об коробок чиркнешь — и каждая часть горит, как ей положено. Если уж дерево было — так дерево!.. А сейчас — чиркаешь, чиркаешь, пока весь коробок не исчиркаешь, то спичка сломается, то сера отскочит, а спички эти, сукины дети, никак не горят. А один раз сера мне в глаз отскочила — думал, без глаза останусь.