Непорочные в ликовании

Шуляк Станислав Иванович

— Что тебе до моих скакунов, маленький черномазый разбойник? Признавайся, что ты хотел с ними сделать? Ты хотел их украсть?

— О, нет, мэм, нет! Я сам хотел бы быть вашим скакуном! Позвольте мне, моя госпожа, быть вашим скакуном!

— Я тогда буду стегать тебя плеткой до крови!..

— О, это замечательно!

— Я не буду ни кормить тебя ни поить!

— Я умру от голода и жажды на твоей конюшне, моя госпожа!

— Я отдам тебя живодеру, он сдерет с тебя шкуру и сделает чучело, — зловеще говорила Ванда.

— И оно будет стоять в вашем доме, моя богиня!.. И будет каждый день видеть вас, моя госпожа!..

— Ну, тогда

вези меня!

Ванда села верхом на генерала, левой рукою схватила воротник его кителя, а плеткой в правой руке хлестнула того по заду.

— Я маленькая жалкая лошадка на конюшне неприступной госпожи!.. — восторженно крикнул Ганзлий и повез Ванду. Он проворно обежал вокруг стола два раза, припрыгивая и потрясывая женщину, будто он хотел встать на дыбы и сбросить свою прекрасную всадницу, но Ванда крепко и уверенно сидела на спине генерала. Она с силою огрела того плеткой два раза по бедрам, отчего тучный скакун ее сделался еще проворней. Он на карачках выбежал из гостиной и поскакал по коридору и просторной прихожей.

— Куда?! — крикнула Ванда, почувствовав опасность. Она с силой закрутила воротник генеральского кителя и начала душить своенравную «лошадку». — Назад! Я тебе не позволяла сюда! Назад! — крикнула Ванда.

Но было уже поздно. Генерал боднул головою дверь именно той комнаты, где прятался Ф.; дверь открылась, и блудливый скакун остановился на пороге, как вкопанный.

Ф. сидел по-турецки на неразобранной постели и, держа пистолет пред собою, метил генералу точно в голову. Ф. с пистолетом, не шелохнувшись, сидел. Правда, и Ванда была рядом, была совсем близко, но Ф. был уверен, что теперь-то не промахнется; ну, может, разве что ее слегка забрызгает кровью. Ганзлий вскочил, инстинкт самосохранения все же вытеснил собою их вожделенные игры, Ванда спрыгнула с генерала.

— Что?! Кто?! — забормотал Ганзлий беспорядочно. — Ты!.. Ты!.. — яростно крикнул он Ванде. И бросился к выходу.

— Пальто! — крикнула Ванда.

Генерал рванул с вешалки пальто, оборвав при этом петлю, и стал ломиться в дверь. Несколько мгновений не мог он справиться с замком.

— Подожди! — крикнула еще Ванда.

Генерал зарычал страшно, и наконец дверь открылась, и мужчина вывалился на лестницу. Ванда слышала топот и брань генерала и закрыла за ним дверь. О том, что же теперь будет, думать она не хотела, бесконечная усталость навалилась на Ванду, усталость и пренебрежение. Она обернулась к Ф., который стоял теперь в дверном проеме и прятал пистолет. Напряженный и хмурый Ф. и вместе с тем — знакомый, родной и великолепный.

— Откуда у тебя это? — спросила Ванда.

— Я, пожалуй, теперь тоже смотаюсь на некоторое время, — ответил (или не ответил) он.

— Деньги забери, — просила Ванда.

— Я еще вернусь, — сказал Ф.

— Извини меня, — сказала Ванда.

— И ты меня, — сказал Ф.

— Я такая, какая есть, — сказала она.

— Я тоже, — сказал он.

И были оба правы они, Ванда и Ф., и, быть может, снова не совпали у них азимуты их самостояния, и были они — он и она, и были они постояльцы беды, питомцы раскола, и были они — дети рассеяния.

27

— С первого и до последнего вздоха все — лишь растрата жизни моей невозлюбленной, — сказал себе Ф., в темноту выходя площадки лестничной. Ванда дверь закрыла за ним, но не стала запирать, сердце ее уж умерило свою работу тревожную, и стояла женщина у двери, прислушиваясь.

На лестнице

и впрямь не было видно ни зги; вот Ф. дотянулся до перил и теперь уж, держась за них, мог он ногами ступени нащупывать и спускаться уверенно. Непревзойденная душа его изнемогала сарказмом; да, это так, но есть ли вообще что-либо бесполезнее и ненадежнее всех сарказмов, всех радостей, всех уверенностей и смыслов?! Ведь нет же, сказал себе Ф. А измена их, их пресечение — есть то, что точнее всего направляет нас по дороге тоски, сказал себе он. И тут что-то знакомое накатило на него, уже виденное, уже слышанное, уже чувствованное или то, что он мог бы только чувствовать или испытывать, или видеть во снах кошмарных или в катастрофическом бодрствовании. Услышал ли он сзади что-то? ведь нет же? дыхание услышал чужое или шаги? ведь нет же, или, разве, в последнее мгновение самое услышал, когда на него уже прыгнули сзади, а после удар был сильнейший в основанье затылка, там где тот соединяется с шеей, фейерверк полыхнул в глазах его, фейерверк катастрофы, он тут же оглох и с криком, которого сам же не слышал, по ступеням вниз покатился.

И не было ничего, ни души его, ни смысла, ни слова и ни мира, ни дыхания его и ни содрогания, а вот еще контурная карта его настоящего, его заурядного или обыденного… впрочем, и на ней не было ничего. Будто сухие жгучие искорки ползли по краям тлеющей бумаги, быть может, пропитанной селитрой, какою еще селитрой? не той ли самой селитрой?.. но и это, вероятно, ему только лишь привиделось… Мир, возможно, еще вскоре вычеркнет его из реестра его (мира) бесчисленных неосновательных правообладателей. Потом, позже, через много лет или много поколений, когда он снова себя ощутил, он попытался ползти, а подняться он даже не пытался, но враги его и обидчики его, они все еще были тут.

— А у него-то в кармане, оказывается, пушка была, — говорил один из них. Говорил один из его черных обидчиков.

— Видать, не простой, — говорил другой из обидчиков, сверху вниз на Ф. глядя. Сквозь пелену болезни слышал лежащий или ползущий человек их странные и случайные голоса.

— А нам, Икрам, простые-то редко попадаются. Не то, что этим двум дуракам, — говорил первый.

— Ну ты! — одернул Икрам помощника своего. — Только я могу их ругать. У тебя нет такого права.

— Больше не буду, — отвечал тот.

— Нельзя здесь задерживаться. Мотать надо, — Икрам говорил.

И снова был фейерверк в голове Ф., в глазах и в затылке, не то, что прикрыться он не сумел, когда Икрам ногой ему с размаха по шее заехал, но и пошевелиться не смог бы, если б убивали его. Потом он не видел и не слышал, и вообще не было его. Ни здесь и ни где угодно еще не было Ф.

Икрамов помощник склонился над ним, и вот уж коробочку черную пластмассовую из кармана тянет.

— Ты что, укол собрался делать? — Икрам интересовался у помощника своего. — Ты же в вену не попадешь.

— Если ты мне посветишь — так попаду, — возразил тот.

— Делай большую дозу, но внутримышечно.

— Того эффекта не будет, — усмехнулся человек, готовясь к инъекции.

Икрам стал светить фонариком карманным, помогая помощнику своему. Тот на коленях стоял, склонившись над Ф.

Ванда, будто ужасом парализованная, слышала из-за двери крик Ф., и звуки ударов и голоса мужчин, ей хотелось открыть дверь и крикнуть: «Что вы делаете? Прекратите! Сейчас же прекратите!», — хотелось крикнуть Ванде, но тогда — смерть, верная смерть, и не будет спасения, знала она.