Непорочные в ликовании
Шрифт:
— Не говори мне ничего про детей, — попросил Ш. — А то мне, может, снова станет плохо.
— Ты не прав. Дети хорошие. Только ужасные сволочи. Еще маленькие… подростки… но уже такие сволочи!..
— По-твоему, сволочи вырастают из ангелов? Большой человек — большая сволочь, маленький человек — маленькая сволочь, — Ш. говорил.
— Твоя правда, — согласился Мендельсон. — Мое несчастье в том, что я веду старшие классы.
У Ш. во рту было гадко, как никогда; возможно, они всего лишь остановились на полдороге, как и все в этом мире остановилось на полдороге,
— Феликс, ты в эйфории? — единственно спрашивал он.
— Эйфория зависит не от качества напитков, но от душевного содержания, — поразмыслив, отвечал Мендельсон.
— Великолепно сказано! — согласился Ш.
— Но ведь ты спросил с целью? — спрашивал Феликс.
— С какой я мог спрашивать целью? — спрашивал Ш. с некоторым внезапным недоумением, которое поднялось у него из глубины гортани или, положим, адамова яблока или иных надсадных недр. Подобным недавней тошноте было его нынешнее недоумение. И вот еще: как и у всех людей у них был велик, а теперь и более еще возрос, аппетит к пошлости.
— Возможно, ты хочешь еще выпить, — осторожно предположил Феликс. — Если я, конечно, не ошибаюсь…
— Возможно, я хочу еще выпить, — действительно согласился Ш. Согласие его было, будто мыльный пузырь, зыбкое и ненарочитое, в любое мгновение могло разрушиться его согласие. — А ты разве нет?
— У меня дети… Они ждут.
— К черту детей! — крикнул Ш. — Ненавижу детей! Ты понял? Из них вырастают сволочи!
— Зачем они вырастают?
— Это ты меня спрашиваешь, зачем?
— Можно подумать, это я их выращиваю, — покоробился Мендельсон.
— Этого я не говорил, — говорил Ш.
Потом повисла пауза, тяжелая, хмельная, во время которой оба они грузно размышляли — каждый о своем, и вместе им было не сойтись в их тягостных и бесцельных размышлениях.
— А у тебя еще есть деньги? — спрашивал Феликс.
— Если б я не связался с одним подонком… о котором я не хочу говорить… — раздраженно возразил Ш. — А у тебя нет?
— Мало.
— Мало, — повторил Ш.
— Возможно, я даже знаю, кто этот подонок, — сказал Мендельсон сочувственно. Или это Ш. только показалось.
— Эй, ты мне не сочувствуй! — крикнул он.
— Хорошо, не буду, — кивнул головой Феликс и после долго голову поднимал до привычного горделивого положения.
— Ненавижу сочувствующих!.. — сказал Ш.
— Ты прав, — согласился Феликс.
— Сколько? — спросил Ш.
— Чего? — спросил Феликс.
— Денег.
— Шестьдесят.
— Чего шестьдесят?
— Денег.
— Я понял, — сказал Ш.
— Да, — сказал Феликс.
— Давай мы еще купим сейчас, а деньги я тебе потом отдам, — предложил еще Ш. со своей привычной безрассудной щедростью. — Только не сразу.
— Ты думаешь, что сейчас можно что-нибудь купить? — Мендельсон говорил. Весь менталитет его было менталитетом сомнения и предосторожности. Хмель же менталитету не помеха, но — напротив: лишь подпорка и безусловное основание.
— Узнаем, — решительно ответствовал Ш. Он машины дверь распахнул, головой покрутил в поисках какого-нибудь сумеречного аборигена и вот, заметив поодаль полночной походкой бредущего старикашку или мужичонку в мерзкой верхней одежде, крикнул тому:
— Боец, — загремел Ш. — Не знаешь, где можно прикупить чего-то для продолжения эйфории?
— Не говори с ним сложно!.. — одернул того Феликс. — Говори с ним просто.
Ш. отмахнулся и даже хотел было лягнуть Мендельсона пяткой по зубам или по переносице, но не стал отвлекаться.
— Прикупить, конечно, негде, — отвечал пешеход с трехгрошовой его рассудительностью после некоторого непредвиденного раздумья, — а вот разве только на пьяном углу.
— Во! — удовлетворенно Ш. говорил. — А ты нам голову морочишь!.. А где пьяный угол?
— Вон там, на углу, — говорил еще пешеход, показывая куда-то в ночь. Сам он, должно быть, был теперь с того угла или, возможно, вечно был от щедрот угла того пробавлявшимся. И он еще гордился теперь собою, что сумел ответить на вопрос непростой и недюжинный.
Ш. только дверь машины захлопнул и к искомому углу газанул победоносно и триумфально. Он всегда старался накликать окрест себя атмосферу гротеска, пускай даже задача эта казалась и неразрешимой.
— Да здравствуют все углы, закоулки, задворки, радость несущие! — торжествующе говорил Мендельсон.
Здесь оба они тяжело вылезли из машины, Феликс и Ш., и мутным своим, нетвердым шагом дружно пошагали к лавке, расположившейся в полуподвале с угла дома.
В лавке пахло гнилою картошкой и плесенью, на полках лежали банки с овощными консервами и вяленая рыба, кое-что из бакалеи, тут же находилось мыло, стиральный порошок, носки, разводные ключи, безмены, гвозди и ряд галантерейных товаров. Пониже полок сидела тетка заплывшая и наглая, со скучающим взором ее глазок крысиных, с потной спиной и пупком размером со сливу…
— Тетенька, — ласково обратился к ней Ш., стараясь только не икнуть и на всякий случай прикрывая рот ладонью. — Два старинных друга встретились сегодня после долгой разлуки, слегка выпили… почти незаметно, и хотели бы выпить еще. Им никак нельзя трезветь.
— Да, — сказал Феликс. — Совсем чуть-чуть.
— Трезвость — наш враг.
— Точно, — согласился Мендельсон.
— Нас бы вполне устроили полтора литра мадеры, — сказал Ш.
— Малаги, — сказал Мендельсон.
— Токайского, — сказал Ш.
— Хереса, — сказал Мендельсон.
— Нет ничего, — отвечала тетка. — Есть только портвейн прошлогодний, если не хотите — не берите.
— Хотим, — быстро сказал Ш. — Но тогда два литра.
— Не много ли? — усомнился Феликс.
— В самый раз, — заверил его Ш. — С него блевать хорошо.
Тетка сходила в подсобное помещение и вынесла оттуда вино в пыльной пузатой баклажке, к тому же почти не запечатанной. Мендельсон неуверенно стал рассчитываться с теткой, а Ш. скучал у него за спиной и с философской рассеянностью ковырял у себя в ухе.