Непорочные в ликовании
Шрифт:
Гальперин раскрыл двери фургона, и в мутном его сумраке, в глубине, они увидели жидко блеснувшие на миг белки глаз философа.
— Выходи! — скомандовал Иванов.
Нидгу вылез из фургона и тревожно оглянулся. Впрочем, оглядывайся не оглядывайся — никого вокруг не было!..
— Ну вот мы на тебя сейчас поглядим, — весело сказал Гальперин. — За просмотр денег не берут.
Что было сказать на это? на это сказать было нечего, философ и промолчал; невзирая на его высокую вербальную одаренность, все равно промолчал. Глаза его были
— Ну, давай! — сказал Иванов.
— Что? — осторожно спросил философ.
— Как что? — удивился Иванов. — Ты ведь философ?
— Философ, — обреченно согласился тот.
— Вот, — хохотнул Иванов. — Мы — психологи, ты — философ. Братья по разуму, можно сказать.
— Давай! Философствуй! — подсказал ему Гальперин.
— О чем?
— А тебе, что, обязательно нужно о чем-то? — спросил Иванов.
— Да, — сказал Нидгу. — Мне нужно превентивно отрефлектировать амплитуду и модус моего самопроизвольного дискурса.
Психологи снова переглянулись, на сей раз с некоторым неудовольствием.
— А ты понимаешь, что, может быть, со смертью своей беседуешь? — спросил Гальперин.
— Понимаю, — отвечал тот.
— И что же, выводов-то не хочешь сделать? — поинтересовался Иванов.
— Я стараюсь.
— Плохо стараешься! — прикрикнул Гальперин.
— Прошу вас: дайте мне какую-то тему, — сказал Нидгу поспешно.
— Тему? — задумался Иванов.
— А вот хоть о смерти своей можешь, — посоветовал Гальперин.
— Да, — согласился Иванов. — Это хорошая тема. Актуальная.
— Я много размышляю о смерти, — начал философ. — И даже не в том дело, что я пытаюсь осознать свое «я» — задача, строго говоря, неразрешимая, но вообще: смерть субъекта, его физическое и ментальное пресечение — есть тема, чрезвычайно актуальная в философии.
— Так, — удовлетворенно улыбаясь, закивал Гальперин.
— Нетрудно увидеть, что между физическим распадом, смертью интеллекта и кончиною духа даже не зазоры, но — пропасти, три пропасти.
— Две, — поправил Гальперин.
— Он прав: три, — поправил Иванов товарища своего.
Гальперин посчитал на пальцах и согласился.
— Можно с определенною мерой точности проследить биохимические процессы, протекающие после физической смерти тела, — продолжил меж тем философ. — Некоторое представление о жизни разума после кончины дают рассказы воскрешенных после клинической смерти. Хотя в какой мере можно доверять этим психическим феноменам — тоже еще вопрос. Но как осознать, что представляет собой после смерти чистый человеческий дух, что представляет собой чистая эмоция? Здесь-то мы вступаем не только в область неизведанного, но и принципиально неразрешимого и непознаваемого. То, что невозможно понять, возможно опоэтизировать; понятие вытесняют слова, порой не совсем адекватные, порой не слишком вменяемые… Поэзия только способствует расширению зоны небытия. Она сродни поезду, случайно затесавшемуся
Иванов заскучал, лицо его сморщилось, будто сушеная фига. Гальперин тоже пожал плечами в недоумении.
— Смерть нам дана, как нечто маячащее всегда впереди, и до тех пор, пока мы не перевалили через этот роковой хребет, смерть остается нашей, мы — собственники будущей смерти, но не способные ни прикоснуться к ней, ни потрогать ее рукой, ни взыскать с нее дивидендов. Умерший утрачивает собственность, так ее и не заполучив. Зато собственность мгновенно и безвозвратно переходит в чужие руки — близких покойника, его домочадцев, его современников.
— Слушай, что это вообще такое? — раздраженно спросил Иванов.
— Не знаю, — снова пожал плечами Гальперин.
— Если умирает знаменитость, смерть ее тут становится объектом охоты вожделеющей толпы, смерть приватизируется репортерами и газетчиками. В результате необходимая для благородной смерти тишина уходит, улетучивается, а таинство затаптывается. Смерть — важнейшая функция существа и вообще — мира, важно лишь исполнить ее с достоинством.
— На колени! — негромко вдруг сказал Иванов.
Нидгу потоптался немного на месте и опустился на колени.
— Вот, — сказал Иванов. — Тебе хорошо на коленях?
— Нехорошо, — сказал Нидгу. — Или не очень хорошо… Но если надо, я готов, конечно… — поспешно поправился он.
— Целуй руку, — сказал Гальперин и протянул философу свою ладонь тыльною стороною.
Философ, оставаясь на коленях, послушно шагнул к Гальперину, и приложился губами к его руке.
— И мою, — сказал Иванов. — Смотри не обслюнявь!..
Философ поцеловал и ему руку.
— Картина: «Философия, целующая руку Психологии», — сказал Гальперин.
— Психология, безусловно, выше, — сказал Иванов.
— В этом не может быть никаких сомнений, — подтвердил Гальперин.
— Так? — спросил Иванов философа.
— Так, — сказал он.
— А почему? — спросил Гальперин.
— Психология — наука о человеке, а человек — царь природы, — поспешно говорил философ.
— В машину! — скомандовал Иванов.
Философ, не веря своему спасению, на коленях устремился к фургону, потом неловко запрыгнул в него и затих в глубине фургона. Гальперин захлопнул за философом дверь.
— Нет, — причмокнул Иванов, когда оба они уселись в кабине. — Казимир все-таки был лучше.
— Разве чурка способен сделать хороший подарок? — только и отозвался ехидный Гальперин.
Недюжинное сословие его и оголтелое внутреннее содержание нашептывали ему его эксклюзивные риторические вопросы.
31
— Спишь?! — недовольно бросил генерал Ганзлий, гневною походкой шагнув мимо дежурного.
Тот не спал, разумеется; со стороны генерала была одна лишь напраслина, но разве ж начальству укажешь?!