Неповиновение (Disobedience)

Алдерман Наоми

А когда он все же говорил, это были сплошные аллегории и метафоры.

Когда мне было шестнадцать, за год до того, как я навсегда уехала из дома, он узнал, что я ходила в булочную, которую он не одобрял. Она не была некошерной, не дай Бог, в ней не было бекона, курицы с сыром или говядины с маслом. Там на стене висел сертификат о том, что раввин утвердил допустимость еды, которую там готовили. Но это не была одна из наших пекарен, наблюдающихся тем раввином, которому доверяли мы. Для такого небольшого народа, мы слишком любим подразделяться на еще меньшие группы. В любом случае, до моего папы дошли слухи, что я купила

сэндвич с яйцом в той пекарне. Когда я пришла домой из школы, он подозвал меня в свой кабинет и спросил, правда ли это. У меня внутри все упало.

– Ты разве не знаешь, что мы там не едим?

Да, я знала. Он смотрел на меня, просто смотрел. И сказал:

– Я разочарован в тебе. Ты стоишь большего.

И тут я почувствовала пульсацию, давление изнутри головы и поняла, что кричу. Я не помню всего, что говорила. Но я знаю, что это было не о сэндвичах с яйцом. Помню, я сказала: «Неудивительно, что я так тебя ненавижу, ведь ты никогда не слушаешь!». А еще: «Жаль, что я не умерла, как мама!».

Он ничего не сказал. Он дослушал мой крик, а когда я закончила, вернулся к своей работе.

Это мама меня так назвала: Ронит. Это не обычное имя для места, где я росла, не типичное. Меня должны были назвать Рейзел, Ривкой или Рахели. Но моей маме понравилось это имя. Ронит. Радостная песнь ангелов. Иногда я об этом думаю; я могла бы поменять имя, когда переехала в Нью-Йорк и поменяла все остальное, но я этого не сделала. Ронит: песня радости, голос восторга. Имя, которое дала мне моя мама.

Мне говорили, что мои папа и мама много смеялись вместе. Что они могли заставить друг друга смеяться в комнате, полной людей, только лишь посмотрев друг на друга. Мне не узнать, правда ли это. Я не помню ее и никогда не слышала, чтобы он сказал на эту тему хотя бы три слова подряд. Она была ноющей, недостающей частью нашей жизни, и мы никогда о ней не говорили.

На следующий день он рассказал мне историю Каина и Авеля, сыновей Адама и Хавы. Они поссорились в поле, и Каин убил Авеля. Но тот стих в Торе, в котором говорится, из-за чего они поругались, незакончен. Там сказано: «И Каин сказал Авелю, брату своему”. Там не написано: «И говорил Каин с братом своим». В нем слово вайомер – «и сказал». Что-то должно последовать за этим. Но ничего нет. Следующее предложение: «И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его».

Мой папа говорил: мы проходим через это молча. Даже Тора не вдается в подробности ссоры между родственниками. Даже Тора использует молчание. Из-за этого мне снова захотелось накричать на него. Сейчас я ненавижу пересматривать эти воспоминания. Как я кричала на этого тихого старика. И правда в том, что я поняла, что он имел в виду.

***

Как только Эсти с Довидом вернулись, и Эсти дала мне замерзший в холодильнике телефон, я позвонила Хартогу. Подняв трубку, он звонко хихикал, как будто только что услышал смешную шутку.

– Хартог, - сказала я.

– Мисс Крушка. Простите меня, мы с моей женой просто тут смеялись над…

Чумой? Мором? Потопом? Смертью невинных? Я почти произнесла это вслух.

– Ну, неважно. Как я могу Вам помочь, мисс Крушка?

Будто мы друзья. Рассудительные люди. «Хартог, парниша, - хотелось мне сказать, - почему бы нам просто не быть честными друг с другом? Ни один из нас не рассудительный человек».

–

Я звонила, чтобы сказать… Вы победили, Хартог. Я знаю, Вы хотели, чтобы я уехала до хеспеда. Без проблем. Я уезжаю, и даже раньше, чем Вы просили. Я уеду завтра ночью или в воскресенье. На целую неделю раньше.

Дрянь, мерзавец, жалкая сволочь.

На другом конце линии сделали вдох. Я представила, как он, ухмыляясь, торжественно объявлял что-то своей жене. Может, у меня паранойя.

– Ну же, ну же, мисс Крушка, не забывайте наш уговор. Как бы я ни был рад, что Вы так рветесь вернуться домой, я должен настоять, чтобы Вы остались до последнего дня перед хеспедом, как мы и согласовали. Я бы… - Он хрипло прокудахтал, как астматик. – Я бы не хотел, чтобы Вы раздумывали и захотели вернуться обратно.

– Конечно, я не…

– Нет-нет, мисс Крушка. Оставим первоначальный план. Хеспед в следующий понедельник. Вы улетите в воскресенье вечером. Только на борту самолета Вы получите свои вещи, не раньше. И только на борту самолета Вы получите чек. – Я почти слышала его тупую ухмылку. – Я уверен, мы друг друга поняли.

***

Я положила трубку и вслушалась в гудение дома или, возможно, в гул в собственных ушах. На кухне Эсти и Довид готовили еду на Шаббат. Вместе. Они негромко разговаривали.

Я подумала: я не могу здесь оставаться. Но и уехать я не могу. Не могу, если хочу деньги Хартога и вещи своего отца.

Эсти сказала что-то, из-за чего Довид засмеялся. Я и забыла, какой у него глубокий смех. Я не понимала, как это возможно: Эсти и Довид смеются вместе. Я снова подняла трубку и начала слушать гудок телефона.

Я подумала: мне не нужны его чертовы деньги и мешок безделушек. Единственное, что я хотела – подсвечники, а их я не нашла. Поэтому, в Нью-Йорк. В мою настоящую жизнь. В ту жизнь, которую я хочу. Я могу уехать и никогда не вернуться, я могу уехать завтра, вернуться на работу, на мою работу, которую люблю, которая у меня хорошо получается, которая вознаграждает меня за вложенный труд. Я могу позвонить Скотту, сказать ему, что я возвращаюсь в офис на следующей неделе, попрошу провести остаток своего «отпуска по семейным обстоятельствам» когда-нибудь позже, в теплом, солнечном месте.

Я набрала номер, и на черном телефоне, стоящем на деревянном столе, высветился британский номер. Телефон звенел. И звенел. И направил меня в голосовую почту. Я посмотрела на время. В Нью-Йорке одиннадцать часов. Скотт не должен быть сейчас не в офисе, да и не думаю, что его секретарша не подняла бы телефон в его отсутствие. Я набрала снова.

В этот раз Скотт ответил спустя два гудка, рваным голосом и тяжело дыша, будто ему пришлось бежать к телефону.

– Привет, - сказала я, - это я.

– Я знаю, - сказал он. Пауза.

И за эту паузу, прежде чем он хоть что-то сказал, я все поняла. Я поняла, но не хотела признавать это.

Я спросила:

– Ну, как дела? – Что означало «Что не так?», только мне не пришлось это произносить.

– Слушай, Ронни, у меня есть только минута, ладно?

Я ничего не говорила.

– Ронни?

Он никогда не называет меня Ронни, только когда пьяный.

– Да, я здесь. Ничего, у меня тоже есть всего минута.

– Слушай, Ронни, - сказал он, как будто я не только и делала, что слушала. – Мы должны все закончить между нами.