Неповторимый мой цветочек
Шрифт:
– Всем сидеть на местах! – скомандовал мужчина, стоявший у сцены, – Проходите в первый ряд, – пригласил он нас.
Едва расселись, в зал запустили очередную группу, потом еще и еще. Минут через десять зал уже был заполнен почти на четверть. Шум стоял, как в бане.
И тут на сцене показались пианистка и учительница. Пианистка села за рояль, а учительница подошла к краю сцены:
– Тишина в зале! – громко крикнула она. Зал мгновенно затих, – Сегодня у нас в хоре прибавление: двадцать первоклашек. Не обижать. Меня зовут Софья Ефремовна. Я руководитель
Зал снова зашумел. Кто-то щелкнул меня по голове. Обернувшись, увидел вредного второклассника, который уже перебрался к нам и уселся прямо за мной.
– Выйдешь из школы, получишь, – заявил ему, уверенный, что один на один с ним справлюсь.
– Ах ты, малявка! – снова щелкнул он. Это уже слишком. Я поднялся и как молотком ударил его кулаком по голове. Похоже, попал нормально. Он заплакал. Все вскочили, зашумели. К нам бросился мужчина, тщетно пытаясь навести порядок.
На шум вышла Софья Ефремовна, которую все ребята тут же послушались. Нас, первоклассников, на время отделили от всех двумя пустыми рядами стульев.
– Продолжим разучивать песню “Мой Лизочек”, – сказала Софья Ефремовна, и вскоре весь зал заголосил: “Мой Лизочек так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал”.
Минут через двадцать я возненавидел этого таинственного Лизочка всей душой.
– Мой Лизок не так уж ма-а-ал, так уж ма-а-ал… Съел он крылья комаришки, а потом и все манишки… Весь крахмал… Весь крахмал, – пел я уже через полчаса.
– Ты что поешь? – улыбаясь, спросил Боря Фельдман, сидевший справа.
И минут через пять весь наш ряд бодро пел мой вариант куплета. Еще через минуту мы были выявлены Софьей Ефремовной. Ряд подняли и заставили спеть куплет отдельно от хора, причем именно так, как пели с хором. Реакцией был дружный смех всего хора:
– Ну, первоклашки! Во дают!
На первый раз нас простили.
Всю вторую сорокапятиминутку разучивали песню “Любитель-рыболов”:
С утра сидит на озере
Любитель-рыболов,
Сидит, мурлычет песенку,
А песенка без слов:
“Тра-ля-ля, тра-ля-ля,
Ля-ля, ля-ля”.
И эта песня меня доконала, как и предыдущая. Особенно ее бесконечные “тра-ля-ля”. Словом, хор мне не понравился. Два урока перевести на бессмысленное пение! Завтра же попрошу учительницу, чтобы меня больше не водили на хор, решил я.
А на улице поджидал второклассник и пятерка его друзей. К счастью оказалось, что, не дождавшись меня из школы, за мной пришли друзья – Вовка Бегун и Валерка Гаражин. А едва началась потасовка, подбежали дежурившие у школы “блатные” из нашего двора – Толик Фриц и Вовка Пират. Вместе мы тут же разогнали всех наших врагов.
– Не могу я тебя освободить от хора, – ответила на мою просьбу наша классная учительница Ольга Дмитриевна, – Хор будет отстаивать честь школы. Не все могут петь. Ты можешь. А в хор взяли только самых способных. Вся школа на тебя надеется, Зарецкий, – озадачила она.
Значит, я способный? И нашему хору предстоит защищать честь школы? На нас надеются? Даже на меня, первоклассника? Такое объяснение вдохновило. Что ж, придется петь всю эту ерунду, раз надо, решил тогда.
Так на целых пять лет у меня появился этот хор. Занятия проходили три раза в неделю по два урока с десятиминутным перерывом, во время которого из зала никого не выпускали. Даже в туалет нас водили под конвоем пионервожатых или дежуривших в школе родителей.
Впрочем, хористы и тогда нередко разбегались, едва их выводили из класса. Расторопный конвой ловил и возвращал беглецов, но когда нас сопровождали только мамы из родительского комитета, до зала доходил только я. Добровольно.
Почему? Сам не знаю, но чувство долга, привитое в раннем детстве моим наставником гером Бехтловым – переводчиком из лагеря военнопленных немцев, где я прожил шесть лет – всегда заставляло делать то, что делать не хотелось. В тот ненавистный зал пошел бы даже без конвоя, только потому, что на меня рассчитывала вся школа, и я должен был когда-то защитить ее честь.
А вскоре в нашем репертуаре появилась песня “Орленок”, которая вызвала у меня такую бурю эмоций, что чуть не заплакал, когда ее впервые спела Софья Ефремовна:
Орленок, орленок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди.
Навеки умолкли веселые хлопцы,
В живых я остался один.
Орленок, орленок, блесни опереньем,
Собою затми белый свет.
Не хочется думать о смерти, поверь мне,
В шестнадцать мальчишеских лет.
В свои шесть лет я увидел смерть очень близко. Страшный взрыв швырнул тогда в окоп, оглохшего, с разбитыми до крови коленками. А с десяток ребят, которым до шестнадцати было еще далеко, и наша совсем молоденькая воспитательница были разорваны тем взрывом в клочья.
С того момента я не то, чтобы думал о смерти, скорее всегда помнил, что она есть. И слова песни – “в живых я остался один” – тоже воспринял с пониманием. Ведь мой единственный друг в том детском лагере – моя воспитательница, с которой мы много разговаривали и даже играли в моих желудевых человечков, и которая тогда спасла меня, да и не только меня, – погибла, а я снова остался один, единственным дошкольником среди недружественной толпы школьников.
И вот через год после тех событий, прослушав песню про орленка, вдруг представил себя разорванным в клочья, висевшие на тех деревьях.
Что было бы, если это случилось? Куда бы делся Я? И что такое это Я, если меня разорвать на части?
Наша бабушка Крестная не раз говорила, что Я – это моя душа. Когда тело умрет, она полетит на небо, и там будет жить вечно вместе с Ангелами и радоваться жизни в Раю.
Но как забыть все, что было со мной на Земле? Ведь я всегда буду помнить ту поляну, тот громадный дуб и застрявшую в земле бомбу под ним, у которой мы играли с моей любимой воспитательницей.
Песню “Орленок” я пел с таким энтузиазмом и с таким блеском в глазах, что это заметила Софья Ефремовна и перевела в группу солистов.