Неправильный Дойл

Летом 1672 года из Каролины к побережью Виргинии отправились три корабля под командованием грозного ирландского пирата Финстера Дойла. Англичане прозвали его Дойл-турок, потому что у него было семь жен, а испанцы – Дойл-дьявол, за его участие в сожжении Панамы и разграблении Маракайбо. По одному ему известным причинам Дойл чувствовал свою вину за те кровавые события, в которых были истреблены почти все мирные жители, а выжившие – проданы в рабство. Не то чтобы это тяготило его, но все же оставалось где-то внутри, словно чернота в глубине моря или хроническая лихорадка. Поэтому он в конце концов покинул общество своих приятелей-пиратов в Порт-Рояле, на Ямайке, взял

Маленькая флотилия Финстера Дойла состояла из «Могилы поэта», тридцатипушечного фрегата, захваченного у испанского флота, «Дароносицы», семнадцатипушечного тяжелого фрегата Ост-Индской компании, и двухпушечного шлюпа, который построили в Порт-Рояле по его собственным чертежам и величественно окрестили «Королевским предприятием». В поисках безопасной стоянки на ремонт все три корабля бороздили мрачные воды, омывавшие череду пустынных островов, тянувшихся неровной линией от мыса Чарльза до залива Делавэр. Месяцы плавания потрепали маленькую флотилию, борта обросли ракушками, а добыча последних схваток переполнила трюмы: за рифами Матагорда Финстер захватил и сжег испанский корабль, нагруженный серебряными слитками с перуанских рудников, а в устье Чесапикского залива ограбил три богатых торговых судна табачного флота Виргинии, направлявшиеся в Лондон, после чего пустил их ко дну, приковав остатки команды к планширам.

В конце концов маленький флот Финстера подошел к безлюдному побережью и, исследуя незнакомые заливчики и бухточки, обнаружил густопоросший лесом остров в форме слезы. Его населяли лишь морские птицы, москиты и странный вид опоссума-альбиноса. Наветренная сторона острова была защищена от Атлантики длинным песчаным полуостровом; этот глубокий подветренный канал словно предлагал убежище от любой непогоды. Финстер бросил там якорь и послал людей на берег за свежей водой и опоссумами, чтобы заготовить вяленое мясо. Потом он удалился в капитанскую каюту со всеми семью женами.

День был необычайно тихий, ни дуновения ветерка. Финстер раздел своих жен одну за другой и успел поработать над тремя из них, когда небо над грот-мачтой вдруг стало бутылочно-зеленым и завыл ветер. Большая часть команды все еще находилась на острове, охотясь на опоссумов, которые оказались весьма проворными, и корабли не успели выйти в открытое море. «Дароносица», налетев на подводную гору живых устриц и зубчатые скалы, продырявила борт и затонула за каких-то пять минут. «Могилу поэта» с Финстером и его семью женами вынесло прямо на берег, и ее киль разбился о дюны с таким звуком, словно переломилась огромная человеческая кость.

Ураган свирепствовал; всю ночь. Когда все успокоилось, Финстер выбрался из-под обломков «Могилы поэта» и обнаружил, что теперь у него осталось шесть жен – одну ночью смыло за борт волной – и лишь восемь из ста семи человек команды: ураган затопил половину острова и всех, кто был на берегу, унесло в море.

Финстер обдумывал весьма неприятное положение, в котором оказался, как вдруг увидел парус «Королевского предприятия», благополучно перенесшего шторм в открытых водах Атлантики. Это маленькое, но крепкое судно быстро подплыло к острову, и пятеро моряков добрались до берега, чтобы приветствовать воспрявшего духом капитана, который стоял в прибрежных волнах в просоленных лохмотьях, с раскинутыми руками, подобно распятому Христу. Поодаль, ближе к берегу, дрожащие, испачканные и полуголые, жались друг к другу его шесть жен.

И как раз в эту минуту из влажной тени деревьев показался Валем, вождь индейского племени окнонтококов, который вел за собой сорок два храбрых воина. Окнонтококи были малочисленным воинственным племенем, давшим клятву верности Великому Вождю нантикоков. Но год назад нантикоки начали воевать с окнонтококами и вытеснили их с Большой земли на прибрежные острова, где

Матросы с «Королевского предприятия», вооруженные пистолетами и мушкетами, попытались стрелять, но обнаружили, что порох отсырел. Тогда они стали хватать все, что попадалось под руку, – обломки рангоута, багры, ножи, камни, – но вскоре были повержены и убиты. Тем временем Финстер поставил своих жен в оборонительную позицию – спиной к усеянному ракушками корпусу «Могилы поэта». Индейцы окружили их, подняв дубинки. В их обычае было забирать женщин для тяжелой работы и размножения, а мужчин убить и съесть.

Но Финстер не желал сдаваться. Непокорный, с абордажной саблей в руке, крепко сжимая рукоять своего оружия, в минуту великой опасности он почему-то вспомнил некоторые приятные моменты своей далекой молодости. Нет, его жизнь не пронеслась у него перед глазами – он слишком огрубел для этого, – но помимо воли он подумал о том счастливом времени, когда был невинным ребенком, сыном священника в ирландском городке Дрогеда, любимцем и баловнем матери и сестер, намеревавшимся вслед за отцом и дядей принять духовный сан. Это было еще до осады и резни, до того, как Кромвель и его Железнобокие ворвались в город и опустошили его. Тогда Финстер еще верил в деяния апостолов и святых, в святую Римско-католическую церковь, в то, что грехи наказываются и что за добро воздается добром. Он верил в великодушного, всевидящего Бога, чей суровый суд над часто сбивающимся с пути человечеством смягчается бесконечным милосердием. Но он прожил слишком долго, чтобы сохранить эти младенческие иллюзии, и стал верить только в плотское наслаждение, неминуемую смерть и в то, что имеющие власть могут как угодно помыкать теми, у кого ее нет.

Индейцы приближались. Некоторые из жен Финстера тихо плакали и молились о скором конце своих страданий, другие вооружились обломками бревен, прибитыми к берегу, намереваясь погибнуть в схватке. Затем одна из них, уроженка Гвинеи, негритянка по имени Нэнси, что-то крикнула индейцам на их родном языке. Ее увезли из Африки маленькой девочкой и продали на плантацию у реки Джеймс, где она трудилась на табачных полях бок о бок со взятыми в рабство скво нантикоков, захваченными во время ужасного восстания сорок четвертого года. Теперь она умоляла вождя не трогать ее мужа.

– Убьете этого человека, – говорила она, – и сделаете вдовами всех нас и сиротами детей, которых мы вынашиваем! За это преступление могущественные духи земли пошлют проклятия на вас, ваших детей и внуков!

Валем, удивленный, сразу остановился и опустил дубинку. Он подал знак, и его воины отошли, а из-за деревьев появились скво и стали совершать ритуальные надругательства над гениталиями убитых. Валем уселся на песке в характерной позе и подал еще один знак, который означал мир. Финстер осторожно сделал шаг вперед, все еще сжимая свою саблю.

Нэнси перевела единственный вопрос индейца:

– Все эти женщины твои жены?

Удивленный Финстер кивнул.

Лицо индейца расплылось в широкой улыбке. Он подпрыгнул, снял ожерелье из раковин, надел его на шею Дойла и обнял его.

– Любой мужчина, – сказал он Финстеру, – краснокожий или бледнолицый, который может справиться сразу с шестью женщинами, должен быть великим вождем, очень сильным и бесстрашным.

Валем считал таковым себя, а это означало, что в глазах Великого Маниту окнонтококов они оба – братья и члены одного племени. Финстера очень удивило это утверждение, но он уже давно привык к странностям этого мира, поэтому низко поклонился и принял такую честь с учтивостью, приличествующей обстоятельствам. В тот же вечер окнонтококи начали церемонию, которая продлилась десять дней и ночей и сделала Финстера вождем окнонтококов, вторым после Валема, имеющим в подчинении двадцать пять воинов.