Неправильный рыцарь
Шрифт:
Казалось, даже мебель, будь она живой, и та удрала бы подальше, топая деревянными и металлическими ножками.
Оно и понятно!
Глазки-бусинки старухи будто прожигали насквозь. Случайному зеваке — и тому становилось скверно, тошно и как-то уж совсем нерадостно. Хотелось не то напиться отравы, не то подлить ее ближнему своему, не то… В общем, сделать что угодно — что угодно дрянное и пакостное. Неудивительно, что дамы в ее присутствии всегда бурно ссорились, а благородные господа — те и вовсе, забыв о своем благородстве, тузили друг друга, чем ни попадя.
Через некоторое (увы,
Но Прекрасную Марту присутствие ведьмы не лишало ни спокойствия, ни безмятежности. Госпожу графиню смешили и, одновременно с этим, умиляли потуги Элоизы снискать себе любовь при дворе. Хотя бы и (ох-х!) маломальскую, ничтожную. Ну, хоть каку-ую-нибудь любовь!
«Вот нахалка! — в очередной раз наблюдая поспешное (и позорное!) бегство придворных, слуг и прочих живых тварей, улыбалась госпожа графиня. — Всеобщей любви ей охота. Популя-арности! И, главное, где-е-э?! При моем дворе, у меня на глазах, в моем присутствии. Там, где и вздохнуть лишний раз никто не осмелится без моего на то ведома, согласия и соизволения. Да никто и не помыслит об этом! Ах ты, забавная дрянь! Ах ты, тварь разнесчастная! Одно слово — ведьма!»
Поэтому Марта и приблизила к себе «нахалку». И не просто приблизила — сделала своей наперсницей. «Повод приструнить придворных всегда найдется, а, благодаря этому пугалу, и подавно! Какая ж я умница! Эх, угораздило меня родиться в женском обличье… Сколько великих дел я могла бы наворотить!» — И Марта с обидой глянула на небольшую мраморную статую святого. Суровый лик не изменился ни на йоту.
«Да уж, от этого помощи не дождешься», — хмыкнула она и ласково провела рукой по сафьяновой поверхности. Некогда покрывавшие ее золотые узоры почти стерлись, буквы заглавия кое-где угадывались с большим трудом, а кое-где — даже не угадывались. Зато драгоценные камни на переплете, как и много лет назад, радовали глаз. А вычурные золотые застежки и висевший на цепочке маленький золотой ключик одним своим видом доставляли Марте несказанное удовольствие, утешали ее сердце и ободряли помыслы.
«Если у этой твари все получится, — по-прежнему любуясь гроссбухом, размышляла Марта, — если все выгорит… ну, я надеюсь, не дотла! Там ведь, по слухам, столько ценностей — о некоторых и хозяевам невдомек. Заполучить пару-тройку (а лучше — штук десять-двадцать) артефактов и раритетов, ей-богу, не помешает. Выгодно их продать…скупить пустующие земли короны… м-да, да-а!… потом скупить у бедняков-дворян их земли и замки (да, за бесценок, разумеется)…их обратить в своих подданных, а потом…у-ух! Потом…»
— Потом можно — за деньги ведь все можно, не правда ли? — повернулась она к статуе святого, — купить еще один титул, и еще парочку имений, и новые документы — чем черт не шутит?! —
«А почему раньше не нашли да не предъявили?»
«А документы уж больно древние, древнее Свидетельств Короны. Так что, ежели не захотите уступить трон, придется на нем подвинуться. Да-да, Ваше Величество!»
— И не смотри на меня так! — Она вскочила, топнула ногой и погрозила тонким полупрозрачным пальцем перед носом статуи. — За деньги можно все! Деньги и знания правят миром! Да, деньги и знания. А совсем не то, что ты проповедовал. «Ах, любовь! Ах, доброта! Ах, сострадание! И ко всем тварям, непременно ко всем! Ах, ох!» Сомнительно и, в высшей степени, ненадежно! То ли дело королевская корона…о-оо! Ведь я этого достойна! Ну, чего молчишь?! Или у тебя по-прежнему свое мнение на этот счет?!
Хмурый лик святого подтверждал: да, свое! Разумеется, свое! Другого нет и быть не может, да и не должно. Возможно, то была игра света и тени — всего лишь игра света и тени. (Не более!) И небесному покровителю, и его каменному подобию, скорей всего было давно плевать на бренное и суетное. И уж, конечно, святой — славившийся при жизни (яркой, но — увы! — недолгой) беспримерной добротой, великодушием и милосердием — не смог (да и не стал бы) обижать даму.
Но Марте эдакие тонкости и нюансы были глубокобезразличны.
— Ах, да! Конечно! — сквозь зубы процедила она. — Ты же лет двести как занят исключительно собственными внутренностями! Никак не наглядишься, фу! Прости за беспокойство! Больше не потревожу!
Выплюнув эту тираду, она трижды поцеловала гроссбух, с аккуратностью и даже некоторым благоговением застегнула на все застежки, еще раз нежно погладила, а затем — вернула его в тайник.
Глава двадцать восьмая
— Ты эта, бабка… шевелися давай!
Запыхавшийся, потный и красный от натуги и порядком обозленный слуга ввалился в каморку Элоизы. Двадцать… нет, целых двадцать пять ступеней — крутых, отвесных и («черти б их драли!») вьющихся по спирали — эт вам не хиханьки! Особенно, когда тебя посылает сама Хозяйка. Не исполнишь, чего велено — в лучшем случае, прогонят взашей, ну, а в худшем… Ох, лучше и не думать об этаком! Потом изойдешь, но исполнишь!
— Шевелися, я сказал! — набросился на оторопевшую ведьму толстяк. — Сама зовет… Сама-а! Ясно тебе, старая?!
Он схватил удивленную, испуганную, не ожидавшую ничего подобного Элоизу за шиворот, как следует, тряханул и…кусок ворота с засаленным, рваным кружевом остался в его жирных белых пальцах.
— Ах, ты-и… рух-хлядь! — пропыхтел толстяк и покраснел, и надулся еще больше.
Согнав растерянную ведьму вниз, он направлял ее пинками — так, на всякий случай, чтоб ненароком не заблудилась — и, в конце концов, благополучно допинал до заветного кабинета. Словом, блестяще справился с поставленной задачей и теперь мог рассчитывать на небрежную господскую похвалу.