Непрерывность парков
Шрифт:
"Яд, - думает Ирена, - когда-нибудь я найду яд, но теперь приму от него чашу с вином, будь сильней его, жди своего часа". Пауза удлиняется, как удлиняется коварная черная галерея, в которой отрывисто звучит далекий голос, повторяющий цифры. Жанна всегда верила в то, что по-настоящему важные послания часто сообщаются без помощи слов: может быть, эти цифры значат больше, они существеннее, чем любая речь, для того, кто внимательно слушает их, так же как для нее запах духов Сони, легкое прикосновение руки к плечу на пути к двери куда важнее Сониных слов. Но ведь так естественно, что Соня не удовлетворилась шифром, ей надо было произнести все слова, смакуя их одно за другим. "Понимаю, что для тебя это будет большим ударом, - повторила Соня, - но я ненавижу притворство и предпочитаю сказать тебе всю правду". Пятьсот сорок шесть, шестьсот шестьдесят два, двести восемьдесят девять. "Мне все равно, пошла она к тебе или нет, - говорит Жанна.
– Теперь мне все уже безразлично". Вместо новой цифры - долгое молчание. "Ты здесь?" - спрашивает Жанна. "Да", - отвечает Ролан, кладя окурок в пепельницу, и не спеша шарит по полке, отыскивая бутылку коньяка.
"Я только одного не пойму..." - начинает Жанна. "Пожалуйста, - говорит Ролан, - в этих случаях, дорогая, все мало что понимают, а кроме того, если вдруг и поймешь, ничего от этого не выиграешь. Мне жаль, что Соня поторопилась, не ей полагалось бы сказать тебе об этом. Проклятие, кончит он когда-нибудь со своими цифрами?" Еле слышный голос, наводящий на мысль о мире муравьев,
– Я видел, как он действовал в Апта Юлия, это всегда сбивает с толку". Плохо прикрытый, рискуя попасть в поле сети, Марк бросается вперед и только тогда поднимает щит, чтобы укрыться от блестящей реки, срывающейся точно молния с руки нубийца. Он отбрасывает край сети, но трезубец бьет вниз и кровь брызжет из бедра Марка, а слишком короткий меч глухо стукается о древко. "Я же тебе говорил!" - кричит Ликас. Проконсул внимательно смотрит на раненое бедро, на кровь, исчезающую за позолоченным набедренником; он почти с жалостью думает, что Ирене было бы приятно ласкать это бедро, упиться его жаром, его тяжестью, стоная так, как она умеет стонать, когда он стискивает ее, стараясь причинить боль. Он скажет это ей сегодня же ночью, и будет интересно понаблюдать за лицом Ирены, отыскать слабинку в ее идеальной маске, изображающей безразличие до самого конца, так же как теперь она вежливо делает вид, что увлечена схваткой, от которой разом взвыла чернь, подхлестнутая неотвратимостью конца. "Судьба отвернулась от него, - говорит проконсул.
– Я почти чувствую себя виноватым, что привез его сюда, на эту провинциальную арену. Какаято его часть явно осталась в Риме".
– "А все прочее останется здесь, вместе с деньгами, что я на него поставил", - смеется Ликас. "Пожалуйста, успокойся, - говорит Ролан.
– Глупо продолжать этот телефонный разговор, когда мы можем встретиться прямо сегодня вечером. Я повторяю, Соня поторопилась, я хотел уберечь тебя от удара". Муравей перестал диктовать свои Цифры, и слова Жанны слышались совсем ясно; в ее голосе нет слез, и это удивляет Ролана, он подготовил фразы, предвидя лавину упреков. "Уберечь от удара?
– говорит Жанна.
– Ну, конечно, ложью. Обманув меня еще раз". Ролан вздыхает, отказывается от ответов, которые могли бы продлить этот скучный диалог до бесконечности. "Мне очень жаль, но если ты будешь продолжать в том же духе, я предпочитаю повесить трубку, - говорит он, и впервые в его голосе проскальзывает приветливость.
– Лучше уж я зайду к тебе завтра, в конце концов, мы же цивилизованные люди, какого черта". Очень далеко муравей диктует: восемьсот восемьдесят восемь. "Не надо, - говорит Жанна, и забавно слышать ее слова вперемежку с цифрами: не восемьсот надо восемьдесят восемь.
– Больше не приходи никогда, Ролан". Драма, возможные угрозы покончить с собой, скучища, как тогда с МариЖозе, как со всеми, кто принимает это слишком трагично. "Не глупи, - советует Ролан, - завтра ты увидишь все в другом свете, так лучше для нас обоих". Жанна молчит, муравей диктует круглые цифры: сто, четыреста, тысяча. "Ну, хорошо, до завтра", - говорит Ролан, с одобрением оглядывая выходной костюм Сони, которая только что открыла дверь и замерла на пороге с полувопросительным-полунасмешливым видом. "Уж, конечно, она не теряла времени даром", - говорит Соня, кладя сумочку и журнал. "До завтра, Жанна", - повторяет Ролан. Молчание на проводе натягивается, будто тетива лука, но тут его сухо обрывает новая далекая цифра - девятьсот четыре. "Бросьте наконец свои дурацкие номера!" - кричит Ролан изо всех сил и, перед тем как отвести трубку от уха, еще улавливает легкий щелчок на другом конце - из лука вылетела безобидная стрела. Парализованный, зная, что не сможет уклониться от сети, которая вот-вот опутает его, Марк стоит перед нубийцем, слишком короткий меч неподвижен в вытянутой руке. Нубиец встряхивает сеть раз, другой, подбирает ее, ища удобное положение, долго раскручивает над головой, словно хочет продлить вопли публики, требующей покончить с противником, и опускает трезубец, отклоняясь в сторону, чтобы придать большую силу броску. Марк идет навстречу сети, подняв щит над головой, и башней рушится на черную фигуру, меч погружается во что-то, воющее выше; песок забивается в рот и в глаза, уже ненужная сеть падает на задыхающуюся рыбу.
Кот безразлично принимает ласки, не чувствуя, что рука Жанны чуть дрожит и начинает остывать. Когда пальцы, скользнув по шерсти, замирают и, вдруг скрючившись, царапают его, кот недовольно мяукает, потом переворачивается на спину и выжидательно шевелит лапами, это всегда так смешит Жанну, но теперь она молчит, рука лежит неподвижно рядом с котом, и только один палец ее зарывается в его мех, коротко гладит и снова замирает между его теплым боком и тюбиком от таблеток, подкатившимся почти вплотную. С мечом, торчащим среди живота, когда боль превращается в пламя ненависти, вся его гаснущая сила собирается в руке, которая вонзает трезубец в спину лежащего ничком противника. Он падает на тело Марка и в конвульсиях откатывается в сторону; Марк медленно шевелит рукой, приколотой к песку, как огромное блестящее насекомое.
"Не часто бывает, - говорит проконсул, поворачиваясь к Ирене, - чтобы столь опытные гладиаторы убили один другого. Мы можем поздравить себя с редким зрелищем. Сегодня же вечером я напишу о том брату, чтобы хоть немного скрасить его тоскливую супружескую жизнь".
Ирена видит движение Марковой руки, медленное, бесполезное движение, как будто он хочет вырвать из спины длинный трезубец.
Она представляет себе проконсула, голого, на песке, с этим же трезубцем, по древко впившемся в его тело. Но проконсул не шевельнет рукой движением, полным последнего достоинства; он будет бить ногами и визжать, как заяц, и просить пощады у негодующей публики. Приняв руку, протянутую мужем, она встает, еще раз подчиняясь ему; рука на арене перестала шевелиться, единственное, что теперь остается, - это улыбаться, искать спасения в уловках разума. Коту, по-видимому, не нравится неподвижность Жанны, он продолжает лежать на спине, ожидая ласки, потом, словно ему мешает этот палец у его бока, гнусаво мяукает и поворачивается, отстранившись, уже в полусне, забыв обо всем.
"Прости, что я зашла в такое время, - говорит Соня.
– Я увидела твою машину у дверей и не устояла перед искушением. Она позвонила тебе, да?" Ролан ищет сигарету. "Ты поступила плохо, - говорит он.
– Считается, что это мужское дело, в конце концов я был с Жанной больше двух лет, и она славная девочка".
– "Да, но удовольствие, - отвечает Соня, наливая себе коньяку.
– Я никогда не могла простить ей ее наивность, это просто выводило меня из себя. Представь, она начала смеяться, уверенная, что я шучу". Ролан смотрит на телефон, думает о муравье. Теперь Жанна позвонит еще раз, и будет неудобно, потому что Соня села рядом и гладит его волосы, листая литературный журнал, точно ища картинки. "Ты поступила плохо", - повторяет Ролан, привлекая Соню к себе. "Зайдя в это время?" смеется Соня, уступая рукам, которые неловко нащупывают первую застежку. Лиловое покрывало окутывает плечи Ирены, она стоит спиной к арене, пока проконсул в последний раз приветствует публику. К овациям уже примешивается шум движущейся толпы,
– Он вернул моему мужу аппетит, а уж ночью..." Ликас смеется и приветствует друзей, ожидая, когда проконсул двинется к выходу, после последнего приветственного жеста, но тот не торопится, словно ему приятно смотреть на арену, где подцепляют на крюки и уволакивают трупы. "Я так счастлива", - говорит Соня, прижимаясь щекой к груди полусонного Ролана. "Не говори так, - бормочет Ролан.
– Всегда думаешь, что это простая любезность".
– "Ты мне не веришь?" - улыбается Соня. "Верю, но не надо говорить это сейчас. Давай лучше закурим". Он шарит по низкому столику, находит сигареты, вставляет одну в губы Сони, приближает лицо, зажигает обе одновременно. Они едва смотрят друг на друга, их уже сморил сон, и Ролан машет спичкой и кладет ее на столик, где должна быть пепельница. Соня засыпает первая, и он очень осторожно вынимает сигарету из ее рта, соединяет со своей и оставляет на столике, Соскальзывая в тепло Сониного тела, в тяжелый, без сновидений сон. Газовая косынка, медленно сворачиваясь, горит без огня на краю пепельницы и падает на ковер рядом с кучей одежды и рюмкой коньяка. Часть публики кричит и скапливается на нижних ступенях; проконсул заканчивает приветствие и делает знак страже расчистить проход. Ликас, первым поняв в чем дело, указывает ему на дальнюю часть старого матерчатого навеса, который рвется у них на глазах и дождем искр осыпает публику, суматошно толпящуюся у выходов. Выкрикнув приказ, проконсул подталкивает Ирену, неподвижно стоящую спиной к нему. "Скорее, пока они не забили нижнюю галерею", - кричит Ликас, бросаясь вперед, обгоняя жену. Ирена первая почувствовала запах кипящего масла: загорелись подземные кладовые; сзади навес падает на спины тех, кто отчаянно пытается пробиться сквозь толщу сгрудившихся людей, запрудивших слишком тесные галереи. Многие, десятки, сотни, выскакивают на арену и мечутся, ища другие выходы, но дым горящего масла застилает глаза, клочок ткани парит у границы огня и падает на проконсула, прежде чем он успевает укрыться в проходе, ведущем к императорской галерее. Ирена оборачивается на его крик и сбрасывает с него обугленную ткань, аккуратно взяв ее двумя пальцами. "Мы не сможем выйти, - говорит она.
– Они столпились внизу, как животные". Тут Соня вскрикивает, стараясь высвободиться из пламенного объятия, обжигающего ее во сне, и ее первый крик смешивается с криком Ролана, который тщетно пытается подняться, задыхаясь в черном дыму. Они еще кричат, все слабее и слабее, когда пожарная машина на всем ходу влетает на улицу, забитую зеваками. "Десятый этаж, - говорит лейтенант. Будет тяжело, дует северный ветер. Ну, пошли".
Что нами движет
Можете верить, можете – нет, тут все, как в лентах байографа [3] , что показывают, то и смотри, а не хочешь – уходи, только уж монеты тебе не вернут. Как ни крути, уже двадцать лет прошло и дело это прошлое, так что я все расскажу, а если кто думает, что я загибаю, пошел он подальше.
Монтеса убили в порту ночью, в августе. Может, и верно, что Монтес оскорбил какую-то женщину, а ее мужик взыскал должок с процентами. Но я знаю, что Монтеса убили сзади, выстрелом в затылок, а такое не прощается. Мы с Монтесом были как нитка с иголкой, всегда вместе за картами и кофе в заведении негра Падильи, ну да вы не слыхали о негре. Его тоже убили, если хотите, как-нибудь расскажу.
3
Одна из первых систем кинематографа, созданная в США Диксоном в 1896 г.
В общем, когда мне сказали, Монтес уже отдал концы, и я только застал, как сестра выла над ним и падала в обморок. Посмотрел я на Монтеса – он лежал с открытыми глазами – и поклялся, что этот тип далеко не уйдет. Той же ночью я переговорил с Барросом, и вот здесь-то может показаться, что я загибаю. Дело в том, что Баррос первым прибежал, когда раздался выстрел, и нашел Монтеса при последнем издыхании под густым параисо. Баррос – не промах и постарался, чтобы тот назвал убийцу. Монтес и хотел сказать, но с пулей в голове это, наверное, нелегко, так что Баррос не многого добился. Во всяком случае, Монтесу удалось проговорить (смотрите, какой бред у умирающего!) что-то вроде «тот, с синей рукой», потом выдавил из себя слово, похожее на «татуировка», и мы поняли, что этот тип был моряком. И точка. Ведь как легко было сказать «Лопес» или там «Фернандес», но с пулей в черепе – попробуйте сами. Может быть, Монтес не знал, как того зовут, татуировка-то видна, а имя надо спрашивать, и наверняка оно ненастоящее.
А теперь можете смеяться, ведь уже через неделю мы с Барросом нашли этого парня, а лучшая в мире полиция все еще устраивала облавы в порту и окрестностях. У нас был свой розыск, не буду уж надоедать подробностями. Но самое смешное – то, что наш человек не смог дать нам приметы этого типа, зато сказал, что он отчаливает на французском судне, и не матросом, а пассажиром – роскошная жизнь! Поэтому мы решили, что парень уже не морячит, зато бывалый и пользуется этим, чтобы смыться. Единственное, что мы знали – что он аргентинец и едет третьим классом. Удивляться нечему, какой-нибудь гринго и не справился бы с Монтесом, но самое странное – что наш человек не смог узнать фамилии этого малого. Вернее, ему назвали одну, но ее не оказалось в списке пассажиров. Люди ведь дрейфят, и, наверное, тот тип, который за тридцать монет выложил сведения нашему человеку, нарочно переврал имя. А может, парень в последнюю минуту добыл другие бумаги. Так что опять крутится байограф – мы с Барросом проговорили всю ночь, а утром я пошел в департамент за бумагами. Тогда не так трудно было получить паспорт. В общем, короче, наши устроили мне билет, и вот я в десять вечера погрузился собственной персоной на борт корабля и отплыл в Марсель, это пристань такая у французишек. Я уж вижу – вам скучно. Могу и не рассказывать. Ну ладно, подлей еще каньи, и вообразите, что читаете «Графа Монте-Кристо». Я ведь сразу сказал, что такое редко бывает, да и времена другие были.
Корабль был почти пуст, и мне дали на одного целую каюту с четырьмя койками. Вот роскошь! Я мог хоть всю одежку свою разложить, и еще осталось бы место. Доводилось вам путешествовать в Европу, ребята? Да ладно, я так, к смеху. В общем, каюты выходят в коридор, а по коридору можно дойти до буфета в одном конце, в другую сторону взбираешься по лестнице – и ты уже в передней части корабля. Первый вечер я провел на палубе, смотрел на Буэнос-Айрес, который терялся вдали. Но на другой же день начал слежку. В Монтевидео никто не сошел, корабль даже и не причалил. Когда вышли в море, всего пришлось натерпеться, кишки наизнанку выворачивались, не пожелаю вам такого. А дело было само не трудное, потому что в буфете сразу все узнаешь, и получалось, что из двадцати с чем-то пассажиров было пятнадцать юбок, а остальные – почти все испанцы и итальяшки. Аргентинцев – всего трое, не считая меня, и уже через минуту мы все четверо пристроились к бильярду и к пиву.
Из этих трех один был уже старик, хотя страха мог на любого нагнать. А двум другим было лет по тридцать, как и мне. С Перейрой мы сразу сошлись, а Ламас был посдержанней, унылый какой-то. Я все навострял уши, не заговорит ли кто на моряцком жаргоне, все про корабль твердил, вдруг кто-нибудь из троих клюнет на это. Но скоро понял, что не тот путь выбрал и что мой морячок так остерегался, будто во сне боялся обмочиться. Такую ерунду несли о корабле, что даже мне было ясно. И к тому же был зверский холод и никто не снимал ни пиджаков, ни свитеров.