Непрерывность парков

Он начал читать роман несколько дней назад. Забросив книгу из-за срочных дел, он вернулся к ней лишь в вагоне, на обратном пути в усадьбу; постепенно его захватывало развитие сюжета, фигуры персонажей. Под вечер, написав письмо своему поверенному и обсудив с управляющим вопросы аренды, он вновь раскрыл книгу в тишине кабинета, выходившего окнами в парк, где росли дубы. Устроившись в любимом кресле, спиной к двери, вид которой наводил бы его на мысль о нежеланных посетителях, и поглаживая левой рукой зеленый бархат, он принялся читать последние главы. Его память усваивала без всякого труда имена и характеры героев; почти сразу же он втянулся и интриги захватывающего сюжета. С каким-то извращенным наслаждением он с каждой строчкой отходил все дальше от привычной обстановки и в то же время чувствовал, что его голова удобно покоится на бархате высокой спинки, что

сигареты лежат под рукой, а за окнами, среди дубов, струится вечерний воздух. Слово за словом, поглощенный неприглядной ссорой героев, образы которых делались все ближе и яснее, начинали двигаться и жить, он стал свидетелем последней их встречи в горной хижине. Первой туда осторожно вошла женщина; следом появился любовник, на лице его алела свежая царапина: он только что наткнулся на ветку. Она самозабвенно останавливала кровь поцелуями, но он отворачивался от нее, он пришел сюда не затем, чтобы повторять обряды тайной связи, укрытой от чужих глаз массой сухих листьев и лабиринтом тропинок. На груди его грелся кинжал, а под ним билась вера в долгожданную свободу. Тревожный диалог катился по страницам, как клубок змей, и чувствовалось, что все давно предрешено. Даже эти ласки, опутавшие тело любовника, как будто желая удержать и разубедить его, лишь напоминали о ненавистных очертаниях другого тела, которое предстояло уничтожить. Ничто не было забыто: алиби, случайности, возможные ошибки. Начиная с этого часа, у каждого мига имелось свое, особое назначение. Они дважды повторили весь план, и торопливый шепот прерывался лишь движением руки, поглаживающей щеку. Начинало смеркаться.

Уже не глядя друг на друга, накрепко связанные общим делом, они расстались у дверей хижины. Ей следовало уйти по тропе, ведущей к северу. Двинувшись в противоположном направлении, он на секунду обернулся посмотреть, как она убегает прочь, как колышутся и отлетают назад распущенные волосы. Он тоже побежал, укрываясь за деревьями и оградами, и наконец в синеватых вечерних сумерках различил аллею, идущую к дому. Собаки должны были молчать, и они молчали. Управляющий не должен был встретиться в этот час, и его здесь не было. Любовник поднялся по трем ступеням на веранду и вошел в дом. Сквозь стучавшую в ушах кровь он слышал слова женщины: сперва голубая гостиная, потом галерея, в глубине - лестница, покрытая ковром. Наверху две двери. Никого в первой комнате; никого во второй. Дверь в кабинет, и тут - кинжал в руку, свет, слабо льющийся в окна, высокая спинка кресла, обитого зеленым бархатом и голова человека, который сидит в кресле и читает роман.

Письмо доктора Федерико Мораеса

Буэнос-Айрес, вторник, 15 июля 1958 года

Сеньору Альберто Рохасу Лобос

Мой дорогой друг,

Как обычно в середине года, меня охватывает неудержимое желание вновь повидать старых друзей, хотя пути наши давно уже разошлись по тысяче причин, которые жизнь постепенно приучает нас брать в расчет. Вы тоже, я надеюсь, помышляете с приятной меланхолией о застольной беседе, в ходе которой мы тешим себя иллюзией, будто время было к нам более благосклонно, словно общие воспоминания ненадолго возвращают нам утраченную свежесть.

Разумеется, я прежде всего рассчитываю на Вас и достаточно заблаговременно посылаю Вам эти строки, дабы побудить Вас покинуть на несколько часов свою усадьбу в Лобосе, где розарий и библиотека обладают для Вас большей притягательностью, чем весь Буэнос-Айрес. Решитесь же пойти на двойную жертву: сесть в поезд и один вечер потерпеть шум столицы. Мы поужинаем у меня, как в прошлые годы, и проведем время среди всегдашних друзей, за исключением… Но сначала я хотел бы наметить дату, с тем чтобы Вы постепенно привыкали к этой мысли; видите, я хорошо знаю Вас и подготавливаю почву со стратегическим дальновидением. Итак, скажем, это будет…

Письмо доктора Лльберто Рохаса

Лобос, 14 июля 1958 года

Сеньору Федерико Мораесу Буэнос-Айрес

Дорогой друг,

Вас, вероятно, удивят эти строки, которые Вы получите всего через несколько часов после приятнейшей встречи в Вашем доме, но нечто случившееся в этот вечер подействовало на меня настолько, что я вынужден поделиться с Вами своей тревогой. Вы знаете, что я ненавижу телефоны и что писание писем для меня также тяжкий труд, однако как только я смог наедине обдумать происшедшее, мне показалось, что логичнее и проще всего послать Вам это письмо. Говоря откровенно, если бы Лобос не был так удален от столицы (старый и больной человек по-иному мерит километры), думаю, что прямо сегодня же я вернулся бы в Буэнос-Айрес, чтобы обсудить с Вами это дело. Впрочем, довольно вступлений и перейдем к фактам. Но прежде, дорогой Федерико, позвольте мне еще раз поблагодарить Вас за великолепный ужин – так угощать умеете лишь Вы один. Луис Фунес, так же как Барриос и Робироса, был со мной единодушен: Вы – истинное украшение рода человеческого (Барриос dixit [1] ) и непревзойденный амфитрион [2] .

И таким образом, Вас не удивит, что, невзирая на случившееся, я до сих пор храню несколько ностальгические, но приятнейшие впечатления об этом вечере, позволившем мне еще раз побыть в обществе старых друзей и оживить воспоминания, которые так неумолимо стирает в памяти одиночество.

То, что я Вам скажу, – такая ли для Вас новость? Сейчас, пока я пишу эти строки, я подозреваю, что, быть может, лишь положение хозяина побудило Вас скрыть ту неловкость, которую несомненно вызвал у Вас неприятный эпизод, имевший место между Робиросой и Луисом Фунесом. Что же касается. Барриоса, то, рассеянный, как всегда, он ничего не заметил; с глубоким наслаждением потягивал он свой кофе, прислушиваясь к рассказам и шуткам, готовый в любую минуту блеснуть креольским остроумием, которое мы так в нем любим. Короче, Федерико, если это письмо не скажет Вам ничего нового, тысяча извинений; в любом случае полагаю, что поступаю правильно, решившись его написать.

Как только я вошел в Ваш дом, я сразу заметил, что Робироса, всегда такой сердечный со всеми, был подчеркнуто сдержан всякий раз, когда к нему обращался Фунес. В то же время я видел, что Фунеса ранила эта холодность и что в ряде случаев он специально заговаривал с Робиросой, как будто хотел удостовериться, что поведение друга – не просто плод минутной рассеянности. Когда за столом собираются столь блестящие собеседники, как Барриос, Фунес и Вы, относительное молчание остальных проходит незамеченным, и думаю, было непросто обратить внимание на то, что Робироса вступал в диалог лишь с Вами, с Барриосом и со мной в те редкие разы, когда я предпочитал говорить, а не слушать.

Уже в библиотеке, когда мы усаживались перед огнем (а Вы давали кое-какие указания Вашему верному Ордоньесу), Робироса отошел к окну и принялся барабанить пальцами по стеклу. Я обменялся несколькими фразами с Барриосом – который пытается защищать отвратительные манипуляции с атомной энергией – и собирался удобно устроиться поближе к камину; в этот миг, повернув голову безо всякой надобности, я увидел, что Фунес в свою очередь отошел от остальных и направился к окну, где все еще стоял Робироса. Барриос уже истощил свои аргументы и рассеянно просматривал номер «Эскуайра», чуждый тому, что происходило вблизи него. Какая-то странная акустическая особенность Вашей библиотеки позволила мне с удивительной ясностью различить слова, тихо произнесенные у окна. Мне кажется, что я продолжаю их слышать, и потому повторяю дословно. Раздался вопрос Фунеса: «Можно узнать, что это с тобой происходит?» – и незамедлительный ответ Робиросы: «Не знаю, каким именем называют тебя из человеколюбия в посольстве. У меня есть для тебя только одно имя, но я не хочу произносить его в этом доме».

Необычность этого диалога и особенно его тон смутили меня настолько, что я почувствовал себя уличенным в бестактности и поспешно отвел глаза. В этот миг Вы кончили разговаривать с Ордоньесом и отпустили его; Барриос веселился, глядя на рисунок Варги. Не смотря более в сторону окна, я еще услышал голос Фунеса: «Ради всего святого, прошу тебя…» и голос Робиросы, хлесткий, как удар бича: «Словами этого уже не уладишь». Вы приветливо хлопнули в ладоши, приглашая нас подсесть к огню, и отобрали журнал у Барриоса, который собрался было изучить во всех подробностях особенно привлекательную страницу. Среди шуток и смеха я уловил слова Фунеса: «Пожалуйста, пусть только Матильда ничего не знает». Краем глаза я видел, что Робироса пожал плечами и повернулся к нему спиной. Вы уже подошли к ним, и не удивлюсь, если Вы расслышали конец их диалога. Тут появился Ордоньес с сигарами и коньяком, Фунес сел рядом со мной, разговор вновь стал общим и затянулся допоздна.

Я покривил бы душой, дорогой Федерико, если бы не добавил, что этот эпизод испортил мне последнюю часть столь приятного вечера. В наше время военных угроз, закрытых границ и вожделенных нефтяных месторождений подобное обвинение приобретает вес, какого оно не имело бы в более счастливую эпоху, а тот факт, что оно исходит от человека, занимающего такое ключевое место в высоких сферах, как Робироса, придает ему значение, отрицать которое было бы ребячеством, не говоря уж о немом признании – оно, как Вы согласитесь, явствует из молчания и мольбы обвиняемого.