Цари
Шрифт:
Сцена I
На фоне лабиринта утром. Солнце уже высоко и паляще и упирается лучами в каменную стену — круглую, как мелом побеленную.
Минос. [1] Корабль сюда придет, когда все тени в пламени полуденном растают на этой будто бы улитке исполинской, что в белой раковине сжалась, дабы из тайны мрака созерцать бесстрастный мир вокруг себя. О раковина без названия, мрамор скорби, какая гибельная тишь царит в тебе, откуда нет пути наружу.
1
Минос —
Там обитает твой жилец бессменный, видение кошмарное моих ночей, там — ненасытный Минотавр. Он строит козни, размышляет, как распахнуть в грядущее ворота, размежить каменные веки коварства злого и повергнуть мой трон и царство мое в прах. Все сны мои распороты его рогами. И в веслах вижу я его рога, а в трубном гласе слышу бычий рев. О Минотавр, ты сын царицы славной, но безрассудно согрешившей! Нет, не по силам никому измерить глубину отчаяния и ужаса царя!
О Минотавр — безмолвный страж, опора моей власти над морями грозными, гирляндами лазурных островов. Свидетельство живое моей удали, ударов бешеных секиры обоюдоострой. Да, заточен ты, осужден навеки! Но сны мои влекутся в лабиринт, там — я один и без оружия, порой — со скипетром, но он вдруг крошится в моих руках. А ты идешь ко мне, огромный и беззлобный, огромный и свободный. О сновидения мои, над ними боле я не властен!
Но сновидения — тоже царская забота. Ночь каждую встречаю я, вооруженный ненавистью лютой, когда за смерть твою готов отдать всю славу, раздобытую на дальних берегах. Власть над самим собой — вот высшая царя забота… и непосильный труд!
В это время медленно, не спуская неподвижных глаз со стен лабиринта, приближается Ариадна.
Ариадна. Корабль вовсе не украшен и паруса белы. Моряк сказал: «Есть паруса и черные у нас, но они в трюме спрятаны — от злого колдовства — и дегтем смазаны от крыс. Паллада не хотела, чтобы в обратный путь мы шли под ними». Так мне моряк сказал.
Минос. Твои слова летят поверх меня. Мы тут с тобой вдвоем, но говоришь ты не со мной.
Ариадна. Говорить — это значит говорить самой себе.
Минос. Тогда иди одна, куда идешь.
Ариадна. Нет, ты подобен бронзовой пластине: себя я лучше слышу, обращая свои слова к тебе. Когда пришла я, ты себе сам внимал в высоком зеркале небес.
Минос. Оно плотнее воздуха. Взгляни наверх, возвысь свой голос — и к тебе вернется он, стегнув сухою ветвью по лицу.
Ариадна. Тебя пугает эхо?
Минос. Там сзади кто-то есть. Как в каждом зеркале, там тот, кто ждет и знает.
Ариадна. Но почему его бояться надо? Ведь Минотавр мой брат.
Минос. Нет у чудовища ни братьев, ни сестер.
Ариадна. Мы оба зародились в чреве Пасифаи [2] . И нас обоих с криками и в лужах крови она произвела на свет.
Минос. О матерях не стоит думать. Суть в семени горячем, которое находит их и прорастает. Ты — дочь царя, Ариадна кроткая, голубка золотая. А он — не наш, искусственное порождение. Ты знаешь, чей он брат? Да, Лабиринта. Своего узилища.
2
Пасифая — жена Миноса. Из мести могущественному Миносу Посейдон заставил Пасифаю совокупиться с огромным морским быком (по другой версии, в образе быка предстал сам Посейдон). От этой связи и родился Минотавр — полубык-получеловек.
О раковина страшная! Он брат своей же клетки, каменной темницы. Дедал их воедино сочленил, умелец хитроумный.
Ариадна. Но она матерью моей была.
Минос. Уже разбилась амфора на тысячу осколков. Я породил тебя, как терпкое вино рождает аромат. Ты — дочь царя, голубка золотая. Пришла ты раньше брата в мир, и Кноссос [3] обезумел, как жеребец встал на дыбы. И вот тогда Дедал пустил в ход бронзовое чудо, свою машину, зло замыслил он. Я принимал послов, присутствовал при казнях. Я управлял и властвовал, а Пасифая грезила о ласках похотливых и об измене мужу.
3
Кноссос — город в северной части Крита.
Ариадна. Не говори так. Что-то знать — совсем другое, чем про то же слышать. Знать без слов — равно что слышать сердцем, которое, как щит, от представлений ложных заслоняет.
Минос. Меня никто не заставлял выслушивать слова чужие. Я сам хотел. И теми же словами тебе я обо всем скажу, чтобы ты вырвала ее из сердца и стала только дочерью царя. Когда уже почти не мог он говорить, на третий день четвертования Акст пролил правду вместе с кровью. Бык с севера пришел, багровый и громадный, гулял он по лугам, как те египетские корабли, что по морю везут к нам ткани, благовония и послов. Она вдруг стала светлою коровою, дельфином золотым запрыгала на море трав и замычала жалобно и нежно и тихо и призывно.
Ариадна. Не говори так. Акст погиб в страшнейших муках, и его страданья говорили за него, но ты ведь царь.
Минос. Бык бросился, как пламень, пожирающий посевы, на нее. Но огненная золотая вспышка погасла тут же. И на расстоянии Акст услыхал стенание Пасифаи. Растерзанная, полная блаженства, она, как в забытье, кричала имена, какие-то названия, перечисляла ранги и чины. Потом раздался вскрик услады, а за ним — то сладострастное царицы бормотанье, что для меня до сей поры — как шелест листьев лавра или шафрана запах. И это — все, Акст умер, не закончив слова. Я помню это слово: «улыбалась…»
Ариадна. Он вспоминал о ней.
Минос. Не знаю.
Ариадна. Бык с севера пришел, багровый и громадный. Я это говорю и будто бы выплевываю косточки голубки жареной иль рыбью чешую. Я не желаю эти повторять слова, но ты мне набиваешь рот живым их мясом Я ощущаю, как пурпурная горячая слюна и сок лимонный жгут мне небо. О царь, отец мой, Минотавр жив, он здесь, но ты его наказываешь страшно!
Минос. Я тоже жив и тоже здесь, и он меня наказывает страшно в такой вот день, что год за годом ко мне приходит вместе с кораблем рыданий, и в этот день мне надо быть царем.
Ариадна. Они, наверное, уже в пути.
Минос. А он, голодный, в ярости там мечется по галереям лабиринта, который солнцу не дает упасть на его блеклую без света морду. Ты слышишь? Какой шум! Как будто точит он о мрамор свой двойной кинжал!
Ариадна. Он был всегда так тих и молчалив.
Минос. Спроси об этом тени съеденных афинских граждан. И тени девушек светловолосых расспроси.
Ариадна. Но как же ему жить без пищи? Гнев зарождается в любом голодном человеке. Он во дворце бродил покорный и безмолвный и спал на ворохе сухой листвы. Мне не велели с ним вести беседы, но, бывало, мы издали глядели друг на друга, и он тогда так тихо голову свою багровую опустит и лишь его рога белейшие повернуты ко мне, как два косящих глаза мраморных божков.