Неприкасаемые (другой перевод)
Шрифт:
Ронан устало прикрывает глаза. Поражение! Но к концу дня, когда обычно поднимается температура, в нем вдруг начинает крепнуть уверенность. Нет, он верно маневрирует. А фраза: «И ты еще имеешь наглость высовываться» — просто великолепна. Люди посторонние могут вообразить все, что угодно. Кере же она напоминает как раз о том, что он стремится скрыть: для него она означает, что за ним следят. «Глаз зрит и в могиле». Ронан смеется.
— Что это тебя так развеселило? — спрашивает Мать. — Вот уж совершенно без повода.
— Да так просто! — отвечает Ронан. — Вспомнил одно стихотворение Виктора Гюго.
— Ты опять нагонишь себе температуру, — стонет она.
Скоро, совсем скоро вечер; ночник горит на столике у кровати, дом затих. Вот Ронан и преодолел с трудом, ведомый местью, эту нескончаемую вереницу часов. И теперь он на гребне дня. Он не спит, И уверен, что Кере не спит тоже. Сейчас, как и каждый вечер, у Ронана свидание с Катрин. Сначала он восстанавливает в памяти могилу, на которую возложил цветы Эрве. Ронан так часто рассматривал эту фотографию, что запомнил ее до мельчайших деталей. С помощью лупы он всю ее разглядел. Он уже знает, например, что предмет, который он принял было за пучок травы — это птица, сидящая на дорожке. Может быть, дрозд. Катрин любила все летящее — будь то пена прибоя или чайки. Она была дочерью крепкого морского ветра. Ронан гуляет вместе с ней. Иногда Катрин говорит с ним. Иногда они ссорятся. Иногда они сжимают друг друга в объятиях, и жар страсти неистово бьется у него в висках. Ронан стонет. Он чувствует тело Катрин. Последний раз, когда…
Он помнит каждое мгновение той последней ночи. Но теперь он уже слишком изношен, чтобы получать наслаждение. Еще бывает, что он вдруг начинает задаваться странными вопросами. Скажем, если бы они поженились, было ли бы между ними полное согласие? Катрин ведь не одобряла его так называемой «политической деятельности». И напрасно он говорил ей: «Я прекрасно понимаю, что Бретань не может самостоятельно существовать, но мы не должны ложиться в одну постель с завоевателями, не должны продавать себя». А Катрин очень серьезно отвечала: «Ты похож на ребенка, который играет в бунт». И насколько же она в конце концов оказалась права! «Не правильнее ли было называть меня инфантильным стариком? — спрашивает себя Ронан. — Почему я считаю, что меня несправедливо посадили в тюрьму? Я ведь убил. И должен был за это заплатить. Разве не логично? Зависит от того, как посмотрит правосудие. Но только не Кере быть судьей. Уж во всяком случае — не ему! Правда, ненавижу я его по-стариковски. Мусолю и мусолю мою ненависть. Почему бы честно в этом не признаться? Моя ненависть! Это все, что оставила мне Катрин. Она — наш погибший ребенок!»
Слезы обжигают ему глаза, не принося облегчения. Ронан принимает двойную дозу снотворного, но сон приходит не сразу. И Ронан еще успевает подумать: «А ведь когда-то я был таким набожным. Молился по вечерам. Я вел своего рода священную войну и имел право молиться, даже когда готовил казнь Барбье. Но Кере вмешался, и я потерял одновременно и веру в правду, и свободу. Он как бы дважды меня уничтожил. Теперь я ни во что не верю, и все же, господи, дай мне силы прикончить Кере».
На него наползает оцепенение. Сжатые в кулаки пальцы расслабляются. Свет лампы мягко освещает его умиротворенное лицо.
Ваше длинное письмо, полученное мною вчера, меня немного успокоило. Не стану возвращаться к обстоятельствам, вынудившим меня подать в отставку. Вы все знаете — и об ужасном анонимном письме, и о моем смятении. И о моей трусости — именно это слово тут подходит — перед общественным мнением. Я действительно не выношу, когда на меня показывают пальцем. Но Ваше понимание и Ваша доброта являются для меня драгоценнейшей поддержкой. Что бы я без Вас делал? Теперь буря уже позади. Но она сильно потрясла меня. Я был у врача (меня вынудила к тому необходимость оправдаться перед администрацией). Все сложно — и найти работу, и уволиться; когда-нибудь я Вам объясню, что такое асседик! Так вот, врач нашел, что я в плохом состоянии: усталость, пониженное давление — одним словом, все симптомы, как он выразился, «стресса от безработицы» (по-видимому, у большинства людей в моем положении наблюдаются одинаковые психосоматические расстройства). Безработица приводит к особой нервной болезни сродни депрессии, и, к несчастью, против нее нет сколько-нибудь действенных средств. Врач прописал мне успокоительное, напоил сиропом из добрых слов, любезно проводил до двери и… следующий!..
Будь я жертвой «увольнения из-за реорганизации экономики», как они говорят, я мог бы получать компенсацию. Но я посмел добровольно (!) бросить работу, и это вина неискупаемая. Вас тут же зачисляют в категорию людей ненадежных, непрофессиональных, несерьезных, готовых влачить самое жалкое существование, лишь бы ничего не делать. И уж глядеть за вами будут в оба! Я же подозрителен вдвойне — ведь у меня жена работает и надо мной, что называется, не каплет.
Однако же сидеть дома — небольшая радость. Элен вполне прилично зарабатывает. Будь она одна, ей в общем-то не о чем было бы беспокоиться. Но нас двое. Одна квартира чего стоит. Да и налоги совсем задавили. А я еще вынужден просить у Элен на карманные расходы. Вернее, она, желая избавить меня от дополнительных унижений, сама дает мне деньги. Однако женщине трудно представить себе, сколько мужчине нужно на мелкие расходы. Она дает либо слишком много, либо недостаточно. Например, курево для меня всегда является проблемой. Я выкуриваю двадцать сигарет в день. (Это вредно для здоровья? Я бы не сказал, но не в том дело.) Теперь я перешел на шестнадцать. На четыре меньше! И дело доходит до настоящего ребячества. Эти четыре сигареты я пытаюсь сэкономить в течение дня. Не знаю даже точно, в какие моменты я обхожусь без них. Потому что, как только, скажем, я начинаю поиски работы, мне тотчас хочется курить. Выяснение отношений с Элен портит мне настроение. И в наказание себе и успокоения ради я выкуриваю две-три сигареты. В такие минуты я искренне убежден, что я — подлец, не достойный ни жалости, ни дружбы, ни нежности; возможно, в этом и заключается то, что они называют «стрессом».
Как же такой человек, как я — не глупее всякого другого, но, увы, вероятно, ранимее других, — доходит вдруг до психического расстройства? Пусть ничтожного, но все же. Кто может определить, с чего начинается распад личности? Все и начинается как раз с малого. Какие-то причуды, которых раньше не бывало и которые теперь я неожиданно для себя с отвращением обнаруживаю, точно неизвестно откуда взявшуюся вошь.
Конечно, всегда была и есть рюмочка кальвадоса. Но ведь есть еще и время, когда я бреюсь, вглядываюсь в свое лицо, обнаруживаю на нем едва заметные морщинки — меты, по которым узнается человек с вынужденным досугом, каторжанин безделья. Зато мне теперь только выбирай — это мне-то, который раньше так тщательно избегал любых контактов, любых разговоров с людьми, находящимися в моем положении, всегда делал вид, что безработица для меня лишь досадная случайность, так вот теперь я, стоя в очереди, засыпаю вопросами соседей. Здание Агентства по найму напоминает лепрозорий, где каждый выставляет напоказ свое уродство, подробно его описывает, пережевывает свое отчаяние и отчаяние других. «Долго так продолжаться не может», — говорит один. «Добром это не кончится», — говорит другой. Притом они не злобствуют — они со всем уже смирились. Они и не протестуют. Они только ставят диагноз. Все в конце концов через это пройдут. Так уж лучше быть среди тех, у кого есть опыт, кто научился регулировать свою жизнь, как струйку газа, которую можно до минимума прикрутить под стоящей на конфорке кастрюлей. Единственное богатство, какое у нас осталось, — это нечеловеческое терпение, застылое, тупое ожидание, когда душа будто погружена в зимнюю спячку.
Да, я скольжу по склону. До службы в магазине я держался лучше. Теперь я скатился на порядок ниже. И раз уж я вроде бы исповедуюсь Вам — понятие, вызывающее у меня улыбку, — мне остается лишь признаться в самом тягостном, иными словами, в самом глупом: время от времени я разношу покупки, чтобы заработать на билет в кино. Хожу смотреть любую дрянь. Главное, удобно расположиться и выбросить из головы все мучительные мысли — пусть на экране думают и действуют вместо меня. Я же предаюсь самообману. Погружаюсь в него с головой, расслабляюсь, превращаюсь в эхо и отражение происходящего на экране. Растворяюсь в изображаемом. А в это время Элен работает не покладая рук. Я помню об этом, и мне мучительно стыдно — правда, не во время сеанса, а потом, когда я оказываюсь вдруг среди реальной толпы, в реальном городе. Там, где получают настоящие удары.
Я с грустью перебираю только что поведанные мне с экрана истории. Сплошная ложь! Ложь про героев, которые борются чаще всего за обладание властью, будь то власть денег или власть любви, словно такое бывает! Помню, в пятнадцать лет меня завораживали картины сюрреалистов — скажем, отрезанная нога, лежащая на песке пустынного пляжа; следы, уходящие за горизонт; или вдруг яйцо, а в нем верхняя половина пронзенной кинжалом женщины… Вот она — реальность. И мне хочется написать, рискуя доставить Вам огорчение: «Сначала было Отрицание». Именно такая антифилософия и помогает мне идти, глядя прямо перед собой. Когда сегодня вечером Элен спросит меня: «Что ты делал?», я отвечу: «Ничего!» И в этом «ничего» будет выражена и моя гордость, и моя несостоятельность.
Как я Вам уже писал, я ищу место в частных школах. Немного французского, немного латыни, несколько в меру несносных мальчуганов — и я был бы почти удовлетворен. Поэксплуатируют меня, конечно, в хвост и в гриву, но зато избавят от самозабвенного погружения в трясину, от самообнажения, от цинизма, отчаяния и вызова всему свету — от того, в чем я лишь временно, поверьте, нахожу удовольствие. Как только будут новости, тотчас Вам их сообщу.
Нет, новостей — никаких, по крайней мере тех, которых вы ждете. А пишу я потому, что привык с Вами болтать, и потому, что произошло одно малоприметное событие — по правде говоря, совсем неприметное, но порадовавшее меня, а это уже стоит того, чтобы Вам написать. Я тут встретил совершенно случайно — хотя одна половина населения в конце концов должна непременно встретиться в метро с другой — молодого человека, которого когда-то хорошо знал, некоего Эрве Ле Дэнфа. Мы зашли с ним выпить рюмочку, и он пообещал найти мне место. Потому я и пишу Вам о нем.
Теперь Эрве лет тридцать, он возглавляет транспортное агентство, которое, кажется, процветает вовсю. Встреча с ним пробудила во мне воспоминания о значительном отрезке моего прошлого, о времени, которое я считал навсегда вычеркнутым из моей жизни, но которое, как ни странно, не затушевалось за давностью лет. Вы наверняка помните, что в Ренне я когда-то создал кружок по изучению бретонских обрядов — от античности до наших дней. Мы собирались у меня раз в неделю. Небольшая группа — человек семь или восемь. Сколько воды с тех пор утекло!.. Им было тогда лет по восемнадцать. И занимало их все на свете, как бывает в юности. Но в то время как я изучал прошлое с точки зрения историка (правда, историка, поколебленного уже в своей вере, о чем я тогда не догадывался), мальчишки эти всецело оказались под влиянием одного парня, фамилии которого я не помню (могу только с уверенностью сказать, что звали его Ронан. Семья его, если не ошибаюсь, принадлежала к небогатому, но старинному дворянскому роду… Ронан де какой-то… Впрочем, это не имеет значения!). Короче говоря, мальчишек этих интересовало будущее Бретани, которое они представляли себе совершенно утопически. Я их предостерегал. Они меня очень любили и полностью доверяли мне. Особенно Эрве. Он был мягким, податливым, поэтому между Ронаном и мной шла подспудная борьба за влияние над ним. Я старался помешать Эрве делать глупости. Но сломить ослиное упрямство Ронана было попросту невозможно.
И насколько же оправдались мои опасения! Ронан убил полицейского комиссара — темная история, которая в свое время разожгла страсти в среде и правых и левых. Подробности я опущу. Знайте только, что несчастный получил суровейший приговор пятнадцать лет заключения. Эрве, как человек тактичный, позволил себе лишь весьма туманно напомнить мне об этом. Он-де, мол, слышал, что друг его освобожден, чему я был очень рад, поскольку всегда питал к Ронану большое уважение.
Итак, мне приятно было увидеть, что Эрве стал солидным, уравновешенным, что он хорошо устроен в жизни и готов к тому же помочь ближнему, — а это теперь большая редкость. Разумеется, он знал, почему я оставил свою должность в Ренне. Но как человек воспитанный, не стал меня об этом расспрашивать. Да и времена так изменились! По сути дела, Эрве проявил ко мне такую же снисходительность, какую проявили Вы. Я сказал ему, что женился. Он меня поздравил. Я сказал ему, что сижу без работы. Он попросил обрисовать мое положение поподробнее, и я рассказал о моей службе у Ланглуа и о недавней неудаче в магазине. Об анонимных письмах, естественно, я предпочел умолчать. Я только дал ему понять, что меня не так-то легко пристроить. Эрве подумал, задал мне кое-какие вопросы (сколько мне лет — он не помнил; какие у меня звания — этого он попросту не знал и т. д.). Он записал что-то в блокнот, а я, который был в известном смысле его учителем, чувствовал себя перед ним оробевшим мальчишкой. Он заверил меня, что «все должно устроиться», и его слова вдохнули в меня жизнь — совсем как в Лазаря, когда он услышал: «Встань и иди».
«Раз уж случай нас свел, — сказал Эрве, — будем держать контакт. Если мне попадется что-нибудь для вас подходящее, я дам вам знать. Как вас найти?» Мне было неприятно признаваться, что у меня нет телефона. И я дал номер бистро, подумав, не улетучатся ли все эти благие намерения, стоит нам перешагнуть порог кафе. Но нет! По тому, как он, прощаясь со мной, сказал: «Можете на меня рассчитывать», я понял, что мой прежний маленький Эрве не бросит меня. И впервые за долгое время я почувствовал себя, словно кариатида, которой дали передохнуть. Уф-ф-ф! Кажется, я снова начинаю во что-то верить. Может быть, мне стоило рассказать Эрве об анонимных письмах? При следующей встрече я их покажу ему — он ведь богатый, молодой, сильный. Он мне что-нибудь посоветует. Я говорю не то. Вы, конечно, тоже даете мне массу нужных советов. Я только хочу сказать, что одно его присутствие рядом со мной произведет должное впечатление на врага, который меня выслеживает. Ничего! Не все еще потеряно!
Сегодня я прощаюсь с Вами на оптимистической ноте, дорогой мой друг.
— Да, уж ко мне ты не поторопишься! — набросился на него Ронан. — Что это вы обсуждали с моей матушкой, пока я тут тебя ждал?
— Ты же ее знаешь, — ответил Эрве. — Она бы с радостью выставила меня за дверь, а вместе с тем ее так и зудит узнать, о чем ты со мной говоришь. Вот она и зажимает меня в вестибюле. Это наша ничейная земля между улицей и твоей комнатой. Как дела?
— Ну, видишь, встаю понемногу. Старая задница, наш придворный лекарь, считает, что самое тяжелое позади, а я все равно как-то побаиваюсь. Знаешь, сколько я вешу? Пятьдесят три кило! Из Дахау и то я вернулся бы примерно в этом весе. Правда, в известном смысле я именно оттуда и вернулся… Сними-ка пальто, хочу увидеть нашего Эрве во всем блеске.
Эрве снял легкое пальто. На нем костюм из английской материи табачного цвета. Галстук в тон. Замшевые ботинки.
— Вот это да! — воскликнул Ронан. — Какой же ты красавчик! Садись. Бери мое кресло. В нем удобнее вытянуть ноги. А то, не дай бог, на коленях образуются мешки. Вдруг такие шикарные штаны испортятся! Что тогда скажет Иветта?!
— Я ее турнул. А то совсем прилипла как банный лист. Прямо госпожа Инквизиция собственной персоной. Курить можно?
— Ну конечно… И даже меня можно угостить. Что у тебя — «Кравен»? О’кэй.
— А тебе разрешают? — спросил Эрве.
— Нет. Обхожусь без разрешения. Так что? Расскажи мне о Париже.
Эрве, не отвечая, пустил к потолку колечко дыма.
— Я встретил Кере, — наконец сказал он.
Ронан вскочил, опрокинув стул.
— Что-о? Не может быть!
— Мы с ним поговорили.
Ронан сел на край кровати, совсем рядом с Эрве.
— Слушай! Как же тебе удалось его встретить?
— О! Проще простого. Я сделал вид, что случайно оказался на платформе метро в одно время с ним. Он тут же меня узнал.
— И когда это было?
— Позавчера. Мы зашли пропустить по рюмочке. Выглядит он неважнецки. Лицо серое. Вообще физиономия пренесчастная, что и говорить! Такое впечатление, будто перед тобой оплывающая свеча. Он опять без работы.
— Он сказал, почему?
— Ну, он сделал вид, что совершенно неспособен выполнять ту работу, какая была ему поручена. Говорил весьма туманно.
Ронан закашлялся и потушил сигарету.
— Да, хиляк я еще. Голова начинает кружиться от дыма. Валяй дальше. Он не говорил тебе об анонимных письмах?