Неприкасаемые (другой перевод)
Шрифт:
Ронан приоткрывает глаза — свет точно голубой пылью припорашивает глубину аллеи. Сафари началось. Кере никуда не скрыться. Надо только подманить его поближе. Это продлится долго… долго… Голова Ронана тяжелее наваливается на спинку скамьи. Он спит. Мадам де Гер тихонько накрывает ему ноги своим пальто.
Извините за неразборчивый почерк. Рука не слушается. Волнение душит. Со мной произошло нечто ужасное. Вот в нескольких словах: позавчера директор вызвал меня и дал мне прочесть письмо, пришедшее с первой почтой. Я все сразу понял. Третье письмо, черт бы его побрал! На этот раз — ни единого бранного слова.
«Это верно?» — спросил меня директор.
«Верно».
Не стану же я оправдываться!
«А почему вы сразу мне не сказали?»
Но почему, собственно, я должен был говорить ему, когда до сих пор молчал? Ничего не поделаешь. Есть вещи, которые касаются только меня.
«Вы же знаете, что вы у нас не единственный кандидат!» — снова заговорил директор.
Он долго раздумывал, играя дужками очков. Я знал уже, что за этим последует.
«Все это весьма неприятно, — вздохнул он. — Но вы уже успели понять, что собой представляют наши ученики, верно? Вы могли заметить, что держать их в руках нелегко… Но куда страшнее родители. Особенно матери — они врываются сюда из-за любой спорной отметки, из-за самого ничтожного наказания. Так что в вашем случае… Если бы еще вы доверились мне с самого начала, рассказали бы все без утайки… Другое было бы дело. И то, наверное, я слишком много беру на себя. А люди так глупы!.. Представьте на минуточку, что это письмо размножено в десяти-пятнадцати экземплярах и начинает ходить по рукам — все возможно! Какое это может произвести действие? Вы потеряете всякий авторитет, а я потеряю немало учеников».
Я не мог с ним спорить. Он был совершенно прав, и я даже не помышлял о том, чтобы возразить ему.
«У каждого свои взгляды, — продолжал он. — Но в школах, подобных нашей, лучше держаться нейтральной позиции. Так что… поставьте себя на мое место».
Я ждал этих слов. Они извечны. Я убежден, что Понтий Пилат именно так и сказал, глядя на избитого, рыдающего еврейского царя.
Пауза. Директор никак не мог решиться поставить точку над i — ведь у подлости тоже есть пределы.
«Давайте расстанемся по-дружески, — наконец проговорил он. — Я выдам вам приличную компенсацию, и мы скажем, что вы заболели. Разумеется, вы вольны отказаться. Закон на вашей стороне. Но положение ваше скоро станет невыносимым. Поймите меня, дорогой мой коллега. Анонимное письмо все вам испортило. Что до меня, я бы с радостью вас оставил. Но у вас есть враг, который, по-видимому, не успокоится, пока не добьется своего, а я должен думать о репутации нашего заведения».
Он наблюдал за мной и, видя, что я не собираюсь с возмущением отстаивать свои права, мало-помалу стал обретать обычную уверенность в себе. Я почти его не слушал. «Человек с вашими достоинствами всегда найдет себе работу…» «В крайнем случае, можно давать частные уроки…» В общем, какая-то мешанина слов, на которые я перестал обращать внимание. Я был уже далеко отсюда! Я уже ушел… Не мог я допустить того, чтобы меня выгнали. Я всегда предпочитаю опережать события. Ну, вот. Я принял чек. О, не на чрезмерно крупную сумму! И снова оказался на улице — только на сей раз в состоянии человека, отброшенного и оглушенного взрывной волной.
Когда пойду я все оформлять, что скажу в свое оправдание? Не стану же я говорить им об анонимных письмах. Мне расхохочутся в лицо. Подумают просто, что я нигде не могу ужиться. И это бы еще ничего. Но Элен! Я не сказал ей ни слова, потому что не знаю, как взяться за дело. Предположим, я все ей рассказываю с самого начала. Но анонимные письма наведут ее на мысль, что я еще что-то скрываю. Мне придется беспрестанно перед ней оправдываться, и семя подозрения взойдет и расцветет пышным цветом. Ужасно. Даже еще хуже, чем Вы думаете, ибо если я и найду новую работу, кто может поручиться, что меня снова не отыщут, не вынудят все бросить. Есть кто-то, кто выслеживает меня, ни на секунду не выпускает из поля зрения, так что теперь ко всем моим мукам прибавляется еще и смутный, парализующий страх. Я и самому себе кажусь уже злодеем, каждый шаг которого улавливают невидимые индикаторы. Разумеется, все это патология. И я постоянно стараюсь об этом помнить. Вероятно, так начинается невроз. У меня пропал аппетит, я плохо сплю, ни с того ни с сего мне вдруг хочется плакать. Особенно неотступно преследует меня мысль о смерти. Рядом со мной спит Элен; я слышу легкий треск будильника; за окнами темно. Я думаю: «Ну как сказать ей, что я больше не пойду в лицей Шарля Пеги? Когда? Какими словами?»
И вот, собрав последние крупицы разума, я начинаю размышлять. Конечно, всем было бы лучше, если бы я исчез. Так уж по-идиотски сложилась у меня жизнь! Но тут меня пронзает мысль: «В эту самую минуту, в этот миг, равный удару сердца, где-то на земле пытают партизана, убивают прохожего, насилуют женщину, где-то умирает от голода ребенок… Кто-то тонет, кто-то погибает в пламени, кто-то умирает под бомбами, кто-то кончает с собой. И я вижу, как земля летит во вселенной, а за нею тянется непереносимый трупный смрад. Для чего проносится у меня в мозгу весь этот калейдоскоп мыслей и образов? Да для того только, чтобы отвлечь меня от главного! Помочь мне забыть, что вот-вот народится новый день, а я так еще и не нашел выхода. Помочь отсрочить минуту, когда придется сказать: Элен… Мне нужно поговорить с тобой».
Дорогой мой друг, я очень несчастлив. И все время думаю о Вас.
Я не стану хныкать. Достаточно рассказать Вам о продолжении моих перипетий. Директор лицея снова вызвал меня к себе. В предыдущем разговоре он держался как бы по-отечески, даже слащаво. Теперь же он был по-настоящему взбешен.
«Кончится когда-нибудь эта комедия или нет?.. Предупреждаю вас: еще одно подобное письмо, и я подаю на вас жалобу».
Он швырнул мне письмо — я тотчас же узнал бумагу. Прочел: «Будьте осторожны, мсье. Кере — доносчик. Он может причинить Вам много неприятностей». Меня словно оглушили. Чтобы я был доносчиком?
«Уверяю вас, господин директор, я ничего не понимаю».
«Возможно, — отозвался он. — Ваша прежняя деятельность нисколько меня не интересует».
«Что значит моя прежняя деятельность? Прошу вас взять эти слова обратно».
«Я не собираюсь ничего брать обратно. И советую вам предпринять необходимые шаги, чтобы подобный инцидент не повторился».
«Что же вы предлагаете мне делать?»
«А что хотите, только я запрещаю вашему корреспонденту приносить свое дерьмо к моему порогу».
«Но я не знаю, откуда это исходит».
«Да будет вам. За кого вы меня принимаете?»
Вышел я от него совершенно подавленным. Чтобы я был доносчиком? Целую неделю я жевал и пережевывал это обвинение. Вы же знаете меня. Да если б даже в свое время мне пришла такая мысль в голову, я бы никогда в жизни не стал никого выдавать. Нет. Я просто ничего не понимаю. Наверняка во всем этом кроется какая-то чудовищная ошибка. Ошибка, которая так осложняет мое положение. С кем мне объясняться? Кто стремится меня обесчестить? На прошлой неделе я совсем уже решился было поговорить с Элен. А теперь не могу. Жду чего-то. Почему тому (или той), кто преследует меня, не обратиться бы прямо к ней? Я молчу. Каждое утро я сую в портфель несколько книг, словно иду в лицей Шарля Пеги. Элен меня целует.
«Удачи тебе. И не переутомляйся чересчур».
А я отправляюсь гулять по набережным Сены. Тяну груз своих бед мимо лотков букинистов. Возвращаюсь к обеду, в изнеможении от долгих скитаний. Элен встречает меня с улыбкой.
«Ну, как твои детишки, не очень тебя сегодня изводили? Да уж конечно… Было дело… Сразу по тебе вижу».
Мы наскоро едим. Я слушаю ее болтовню.
«В отпуск можно будет поехать отдохнуть в Нормандию, — весело говорит она. — Жозиана подсказала мне одно симпатичное местечко, к югу от Гранвиля».
«Еще успеем!»
«Да что ты! Снимать надо очень задолго».
Бедняжка Элен! Отпуск — это восхитительная изнанка работы. А вот когда работы нет, бездействие становится непристойной пародией на отпуск. Так что отдыхом пусть Элен наслаждается одна. И я снова ухожу с распухшим от ненужных книг портфелем. Чтобы немного сменить обстановку, сажусь в метро и еду в Булонский лес.
Брожу под деревьями, размышляя о прошлом. В Ренне я часто ходил в Табор. Любил его глухие аллеи. В те времена, по сути дела, я был счастлив. Я не жил в пелене лжи. Не должен был давать отчет в своих мыслях. На память мне пришла фраза из «Конфитеора»: «Я грешил в мыслях, на словах, в деле и в безделье». Долгое время я не придавал большого значения греху безделья. Увы! Этот грех — самый страшный. Ибо в нем заложено презрение к ближнему. Недаром — хоть я и не отдаю себе в том отчета — я смотрю на Элен немного свысока. Иначе я могу выплеснуть перед нею все — и сомнения свои, и слабости, признаться в своем отречении, — словом, вывернуть душу наизнанку; вообще говоря, ничего предосудительного тут нет, но после столь долгого умалчивания это уже становится предательством.
Захожу в какой-то бар; пью неизвестно что, вперив глаза в пустоту; чувствую себя непоправимо лишним. Выхожу. Теперь уж я непременно с ней поговорю. И если мы расстанемся, ну и пусть. Все, что угодно, лишь бы выбраться из этой вязкой тины, от которой тошнит.
Возвращаюсь домой. В почтовом ящике — пустота. И тотчас от этой предоставленной мне отсрочки колеблется моя решимость. Быть может, завтра я буду сильнее. В конце концов, мне ведь вовсе не обязательно рассказывать Элен свою жизнь. Достаточно просто признаться, что я снова уволился. Да, я человек, который то и дело увольняется! Индивидуум, которому только доверят какую-нибудь должность, он тут же ее бросает. Вам не кажется, что это довольно точно определяет меня? Трудно поверить, насколько искусно я теперь умею придавать себе усталый вид — точно до смерти вымотался на работе. Чем больше Элен станет беспокоиться о моем здоровье, тем меньше она сможет меня упрекать. Тут осечки не бывает.
«Слишком уж близко к сердцу ты принимаешь свою работу. За такие-то гроши!»
Может быть, сейчас? Но вполне ли она созрела для того, чтобы принять мою исповедь? Пожалуй, не вполне.
«Верно, — говорю я. — Изнурительное занятие. Я все думаю, выдержу ли».
«Хорошо хоть, что у вас большой отпуск», — замечает она.
Поздно! Я упустил случай. Лицо у меня мрачнеет. Это тоже неплохой трюк. Элен тотчас настораживается.
«Если ты плохо себя чувствуешь, возьми отпуск на денек-другой. Не съест же тебя твой директор».
Однако, дорогой мой друг, хоть я и тряпка, но не подлец. Я беру руку Элен и прижимаю к своей щеке.
«Элен! — говорю я ей. — Меня нужно любить, очень любить. Я не знаю, что готовит нам будущее. Но пока ты со мной, я верю, что…»
«Ты видишь все в черном свете, миленький, — прерывает меня она. — Возьми еще кусочек жаркого».
Да, вот она, повседневная жизнь — обмен сигналами, код к которым утерян. И все нужно начинать сначала. Завтра, может быть…
Перечитываю письмо. Как Вы способны сохранять ко мне уважение? Теперь мне уже Вам хочется сказать: «Но пока Вы со мной…»
Я подвел черту. Вернее, она сама собой подвелась. Я по глупости выкинул в мусорное ведро кипу непроверенных тетрадей, и Элен их нашла.
«Что это ты выбрасываешь их домашние задания?»
Она, такая во всем аккуратная, пришла в негодование. Отступать было некуда.
«Я больше туда не вернусь, — сказал я. — Лучше уж буду дробить камни. Тебе не понять. Слишком я стар для этой детворы. Жизни никакой от них нет. Так что вот… Я плюнул».
То, что за этим последовало, было ужасно. Я увидел, что она сейчас заплачет: подбородок у нее задрожал, рот скривился, от щек отхлынула кровь, глаза словно бы расширились, наполняясь слезами, и слезы хлынули потоком, который уже не могли сдержать ресницы. «Какая же я скотина», — стучало у меня в голове. Элен медленно опустилась на стул.
«Что я теперь скажу в салоне?» — произнесла она, и эти ее слова тронули меня больше, чем слезы.
Она ведь часто рассказывала другим парикмахершам о своем муже-преподавателе. И маникюрша нашептывала кассирше: «О-о, он человек с положением, мсье Кере! Вот уж Элен повезло!» Я был готов к упрекам. А она молча плакала, как плачут в темноте, среди ночи, когда вокруг никого нет. Я не решался ее обнять. У меня было тяжело на сердце, и в то же время я чувствовал огромное облегчение. Я потянулся к руке Элен. Она поспешно ее отдернула.
«С тобой просто невозможно!» — произнесла она неузнаваемым голосом.
В одно мгновение мы стали друг другу чужими. Я совсем потерял самообладание. Такого я не ожидал. Я предпочел бы, чтобы произошло пусть тягостное, но объяснение. Элен вытерла глаза.
«Давай есть, — сказала она. — Так будет лучше».
И пролегла тишина. Точно объявлен бойкот. Элен вроде и не сердится. Я тоже. Просто со вчерашнего вечера она меня не видит. Смотрит сквозь меня, как сквозь прозрачную стену. Теперь Вы все знаете. Довольно. Если в Вашем требнике отыщется молитва о призраках, прочтите ее, думая обо мне.
Последняя перепалка — уже на пороге, у выхода из дома.
— Так ты не хочешь, чтобы я с тобой шла?
— Нет. Я прекрасно себя чувствую.
— Но я же буду волноваться. Ты все думаешь, что совсем уже окреп, а на самом деле…
— Если я через час не вернусь, заяви в розыск, в полицию, — говорит Ронан. — Они будут счастливы снова меня заграбастать.
И вот он на улице. Наконец-то один! Ноги еще не очень слушаются. Болезнь отступает медленно, настойчиво цепляясь за свои позиции. Однако доплестись до здания «Западной Франции» он сумеет — не так уж это безрассудно. Идти туда меньше километра. И потом, это первый миг свободы. Больше десяти лет жил он под наблюдением, постоянно чувствуя между лопатками взгляд охранника, — куда бы он ни шел. А после тюрьмы — дом, мать, служанка.
Теперь же он невидимка. Никто его не узнает. И он всецело принадлежит себе. Хочет — остановится, потом пойдет дальше. Хочет — просто побродит туда-сюда. Время перестало быть для него томительной чередой одинаковых мгновений, вызывающих головокружение своей неизменностью. Оно превратилось в сверкающий парад минут, которые подхватывают тебя и несут куда угодно, по твоему желанию. Витрины восхитительны; на тебя вдруг нападает такая безудержная жажда приобретения, какая может сравниться разве что с жаждой обладания женщиной.
Ронан разглядывает выставленные товары. Он видит свое отражение в стеклах и ищет рядом с собой силуэт Катрин. Они часто гуляли здесь. «Посмотри вон то кресло, — говорила Катрин. — Здорово было бы поставить такое в нашей спальне!» Они брели медленно-медленно. И, смеясь, расставляли мебель в своей квартире. Это было… Это было время горения. А теперь остался лишь подспудный зуд ненависти. Ронан медленно переходит от одной лавки к другой, от одного магазина к другому. Солнечный луч лежит у него на плече, точно рука друга. Не зажимайся, раскройся навстречу жизни, хотя бы на этот миг. И повторяй себе, что ты хозяин положения, а потому тебе некуда спешить.
Ронан растягивает прогулку, останавливается у книжных лавок, у оружейного магазина Перрена. Рядом появилась лавка торговца удочками. Раньше ее здесь не было! Город изменился. Стал более шумным. Менее бретонским. Раньше еще можно было увидеть чепчики, маленькие морбиханские чепчики, похожие на островерхие крыши; попадались и уборы из финистерского кружева. «В музей пора сдавать мою страну, — думает Ронан. — Засунуть ее в холодильник — и все тут!» Он замечает перед собой новое, современное, построенное строго функционально — ничего лишнего — здание газеты. Никто на него не обращает внимания. Ему надо перелистать подшивки.
Второй этаж, направо, вглубь по коридору. Навстречу то и дело попадаются куда-то бегущие секретарши. Слышится треск пишущих машинок. Кто теперь помнит, что он, Ронан, был героем определенного события и что другие секретарши бегали из-за него и трещали другие машинки. И кто сейчас заподозрит, что через несколько недель его лицо снова появится в газете на первой полосе. Крупными буквами: «УБИЙЦА КОМИССАРА БАРБЬЕ СНОВА СОВЕРШАЕТ ПРЕСТУПЛЕНИЕ», И фотография его будет соседствовать с фотографией Кере…
Ронан входит в просторную комнату. Навстречу ему поднимается со стула служащий в серой блузе и глядит на него поверх очков.
— Первый квартал тысяча девятьсот шестьдесят девятого года?.. Садитесь, мсье… Верно, собираете материал для диссертации? К нам приходит много студентов.
Служащий выносит толстенную папку. Ронан начинает листать газеты, пожелтевшие, пахнущие типографской краской и старой бумагой. Он вроде бы точно помнит, что международный слет бойскаутов проходил в Кемпере во время пасхальных каникул… Так что, если сам дьявол не… Вот… Конец марта. Множество статей. Конгресс бойскаутов-католиков в Кемпере. Шуму вокруг него было много. И вдруг Ронан натыкается на то, что ищет. Кере — среди группы французских скаутов. Узнает его сразу.
Ронан достает из кармана маникюрные ножницы. Служащий стоит к нему спиной. Мгновенно вырезав фотографию, Ронан захлопывает подшивку. Никто и не заметит, что одна страница с изъяном. Ронан прячет фотографию в бумажник. Какую-то минуту было страшновато, зато теперь он вознагражден. На сей раз Кере у него в руках. Ронан вытягивает ноги, расслабляется. Порядок! План у него гениальный, и все происходит в точности так, как Ронан намечал. Кере лишился работы. Он лишится жены, а потом и жизни. Око за око, старичок! Ты искал меня, так вот он я.