Неприкасаемый

Сквозь затканное туманом сознание пробивался женский голос, надломленный:

– Тишина давит. Темно, хоть глаз выколи. Каждый удар изнутри сотрясает все тело, словно сердце вот-вот выскочит из груди – или совсем остановится. Господи, дай только сил! Ногти впиваются в ладонь даже сквозь ткань перчатки. Священный костер Инквизиции, где ересь

сгорает дотла. Что же предали мы пламени, что питается болью, как воздухом? Почти догорело. Неужели свободен? Неужели он будет жить?

Голосу вторил мужской – тихий, бесстрастный:

– Тишина давит. Темно, хоть глаз выколи. Боль, должно быть, так велика, что я перестал различать. Дышать разучился… Смотрю на клубы белесого дыма, и огонь выжигает из души клеймо чернокнижника. Пламени отдал половину себя… Одно слово живо во всех языках: аллилуйя!..

Вовремя остановив руку жены, Себастьян Ричардс спас костюм от неминуемой порчи.

– Эй, ты чего? Я вроде не заказывал черный кофе для брюк.

Он сам разлил напиток по кружкам и отставил кофейник на безопасное расстояние.

– Эм, все хорошо? Ты сегодня рассеянная: бекон и тосты спалила, меня чуть не ошпарила. Замечталась о чем-то? Уж явно не о стареющем муже…

– Да ну тебя, Сэб! – надулась в ответ миссис Ричардс. – Говорю же, просто не выспалась. Снилось что-то чудное. А расскажу, опять будешь смеяться!

– Смех продлевает жизнь, – Сэб шутливо прищурился. – Обещаю, не буду.

Усевшись на высокий табурет с другой стороны кухонной стойки, Эмма придвинула сахарницу.

– Да это даже не сон, а просто темнота, и два голоса: мужской и женский. Плохо помню, о чем они говорили. Костер Инквизиции, печать чернокнижника…

Она сделала глоток и поморщилась, поняв, что положила в чай пять ложек сахара.

– Фу!.. Их голоса будто шли сквозь меня. Будто я слышу их мысли. Это что-то значит, как думаешь?

– Что пора отменять подписку на «Нетфликс», – констатировал Сэб, листая новостную ленту. – Тьфу, котировки упали! Правда, ты постоянно смотришь какую-то дичь, еще твои книжки…

– Дурак, я, между прочим, серьезно! – обиделась Эмма и в сердцах осушила кружку до дна. – Сам хорош: спал, как убитый, пока я глаз сомкнуть не могла, а теперь издеваешься. Ты же знаешь, я верю в сны. Думаю, это знак – ничего просто так не бывает. Вдруг все было на самом деле, в прошлом? Инквизиция – как в «Фонтане» [2] , ну, помнишь? Может, это про нас?

– Эмми, ты взрослая девочка, бакалавр искусств, мать семейства, а все про души и Инквизицию! Я фильм досмотрел еле-еле. Мало что может присниться? Люди накрутят себя, а потом по психологам бегают.

Себастьян бросил взгляд на часы.

– Черт, надо бежать! Перехватим по пути кофе? А то, при всей любви, к твоим сегодняшним кулинарным экспериментам я не готов.

– Конечно, это важнее! – взвилась Эмма. – Поесть, на работу, спешим! В телефоне своем вечно сидишь. Не помечтаешь с тобой, даже сон не расскажешь! Я, может, хочу понять кое-что… Впрочем, и правда пора.

Соскочив с табурета, Эмма хотела демонстративно пройти мимо Сэба, но тот успел поймать ее за талию и притянул к себе на колени.

– Миссис Р., каюсь, я дрянной невнимательный муж, но в гневе вы так хороши! Работа не убежит, если мы немножко задержимся и вместе досмотрим твой сон.

С этими словами Ричардс взвалил жену себе на плечо и понес в спальню. Эмма брыкалась и хохотала, но и не думала вырываться.

На работу оба явились довольные, голодные и с опозданием.

«Все тянутся бесконечные вереницы полей…

Подумать только, я впервые покинула дом на долгое время – может быть, навсегда. Теперь проходят передо мной один за другим, почти не сменяясь, пейзажи, а я вспоминаю добрые матушкины глаза в минуту нашего расставания. Она сказала, что это пойдет мне на пользу: представление ко двору, такая возможность!

Но ты, мой неизвестный читатель, недоумеваешь, потому пора мне объяснить причину письма. Великие сочинительницы начинают с события, в корне изменившего течение жизни героя. Моя история начинается так…

Батюшки не стало четыре года назад. Четыре долгих года прошло, а мне до сих пор непривычно засыпать без его сердечного благословения! Но не стану утомлять тебя отступлениями, читатель. При жизни был у него добрый и близкий друг, лорд Уильям Рэдклифф – мне почти незнакомый, но по рекомендациям папы, достойнейший человек. Граф Рэдклифф, несмотря на внушительное состояние, вел уединенную жизнь в эссекской сельской усадьбе. В прежнее время папа навещал его иногда, но сам граф жил затворником и почти ни у кого не бывал. И вот папы не стало, а лорд Рэдклифф, хотя был куда старше, остался.

Граф горевал о потере так же, как все мы, и в знак былой дружбы, решил взять под опеку меня, единственную дочь Сесилии и Эдварда Лейтон. Странная причуда: опека над девицей при живой матери! Семейство наше располагает достаточным, пусть и не баснословным, состоянием, и я должна признаться, что никогда ни в чем нужды не испытывала; впрочем, новый опекун поддерживал нас с матушкой и всячески поощрял мое образование. Он даже приехал к нам погостить, но черты его я вспоминаю не без труда. За время тех нескольких коротких визитов между нами не установилось родственной близости, и все же он позаботился обо мне как о собственной дочери.

На днях обрушилось на нас новое испытание: старого графа постигла папина участь. Лорду Рэдклиффу я за все благодарна и его смерть, безусловно, поразила меня, но не стану лукавить – на похоронах едва ли я пролила по нему много слез.

Покойный граф не оставил моей судьбы и после кончины. В завещании опеку надо мной он перепоручил единственному сыну, которого при жизни даже не упоминал: чудно вдруг узнать, что у него есть наследник! Следуя воле усопшего, из Эссекса я обязана переехать в роскошную усадьбу близ Лондона, дабы новый граф ввел меня в свет и нашел мне достойного мужа…»

Карету сильно тряхнуло, и карандаш чиркнул через страницу, кончиком надрывая бумагу.

Писавшая нахмурилась, аккуратно выдрала испорченный лист из тетради и уселась удобнее, вопреки приличиям упершись ногами в заставленное коробками и узлами сиденье напротив. Все равно храпевшая под боком мисс Пиббоди не увидит! Ее и пушечным выстрелом не разбудишь, какая уж тряска! Последние строки аккуратно перенесены на чистый лист, и записки после недолгого размышления продолжаются:

«Граф Рэдклифф из Рэдклифф-Холла… Не могу назвать себя сельской дикаркой, но в столице я бывала лишь раз и знакомых там не имею. Удивительно думать, что отныне для меня все это станет привычным. Что должна я чувствовать, покидая родное имение, оставляя позади семью, друзей и милого Генри, который так трогательно объяснился мне перед отъездом?

Вот и причина моих скромных записок. Пока вывожу эти строки, я еду в нагруженном экипаже в таинственный дом, а за окном тянутся виды моей сельской Англии. В пути мы без малого сутки: хоть бы доехать до темноты!»

Карандаш остановился, поскреб в раздумье бумагу. Монотонность дороги навевала приятную негу, которой не портило даже сонное причмокивание компаньонки.

В голове девушки начали рождаться яркие образы, но она спохватилась и, удобнее взяв карандаш, вернулась к письму:

«…Сердце мое переполняют противоречивые чувства. Перед мысленным взором рождаются картины лучшей жизни, но я толком не знаю, куда еду и какому человеку вверена моя судьба».

Пиббоди издала булькающий звук, и писавшая согласилась, что выходит помпезно. Вымарала «неизвестность», «судьбу» заменила «будущностью». Уже лучше.