Неприкасаемый

Торнхилл Хельга

– Публий Овидий Назон написал любовные элегии в двадцатилетнем возрасте, – начал Дориан, раскрывая томик у себя на коленях. – Названию его произведения в нашем языке нет точного перевода. Amores – это «любовь» во множественном числе. Сегодня я прочту вам одну из любимых элегий, в которых Овидий блестяще уподобил любовь военной службе.

«Ох, неспроста он говорит о войне», – промелькнуло в голове у Офелии.

– Не задумывайтесь над содержанием: просто вслушайтесь в речь. Я хочу, чтобы вы почувствовали ее природную красоту, как в «Лорелее».

Militat omnis amans, et habet sua castra Cupido; Attice, crede mihi, militat omnis amans [36] …

Рэдклифф

не слукавил, сказав, что в латинскую речь можно влюбиться. Он начал протяжно, и непонятные, но мелодичные звуки цеплялись один за другой и сливались, как ручейки, в полноводное море, которое обступило Офелию и с запада, и с востока. Ее постель была островом, и девушка отдалась течению волн, рискуя утонуть.

36

Овидий, «Amores», книга 1, элегия 9.

Он немного ускорился, роняя мертвые слова отдельными каплями – как виноградины, таящие страсть вина в римских амфорах. Слова то пульсировали под языком, то снова стекали по губам томно и вязко, как отравленный мед. Офелия ослабила хватку, и пальцы уже не так цепко держались за одеяло. Запах одеколона, похожий на кардамон или ладан, ударил вдруг в голову, и она в истоме прикрыла глаза. Грудь ее вздымалась и опускалась в такт дистиху, монотонность циклических строф усыпляла. Форма без содержимого явилась полым сосудом, в который Офелия вливала все образы, которые рождало ее подсознание. Воистину, голос Рэдклиффа создан для поэзии, и сейчас, в смуглом сумраке спальни, с латынью, звучал во всю мощь.

Qui nolet fieri desidiosus, amet!

Элегия закончилась, и Офелия выдохнула со смешанным чувством облегчения и досады, однако у Дориана даже мускул не дрогнул.

– Понимаете теперь, сколько жизни в языке, который пренебрежительно считают мертвым? Впрочем, ваше впечатление будет неполным без перевода.

Рэдклифф вновь склонил голову над страницей, и Офелия смутно припомнила, что в этом издании были, кажется, только латинские стихи: читай он по памяти или переводи сходу, она уже ничему не удивится.

Каждый любовник – солдат, и есть у Амура свой лагерь;Мне, о Аттик, поверь: каждый любовник – солдат [37] .

Теперь элегия затрагивала не только чувства, но и разум. Овидий подсмеивался над военным делом, к которому приравнивал хитрости любовных похождений, щедро сдабривая стихи примерами из мифологии. Так легко, так игриво – для атмосферы будуара и выбрать лучше нельзя. Офелия убаюкивалась, но пробуждалась как Ева и Женщина – не любовью, не касанием, а велением слова. Она падала и все отчетливее ненавидела Дориана за то, что он вытягивает из нее приземленные страсти, когда ей уготовано быть чьей-то женой – домашним ангелом, который следует зову добродетели, а не фривольной элегии. Дориан же, напротив, в потемках комнаты, в сокровенном свете свечей чувствовал себя в родной стихии.

37

Перевод

С.В. Шервинского.

Я и сам был вял и для отдыха нежного создан: Ложе и тихая жизнь сердце смягчили мое;Но кручина по деве прогнала безумную леность И приказала служить в лагере строгом ее,Вот и подвижным я стал и войны ночные ведущим: Кто от лени бежит, пусть тот полюбит скорей [38] .

Дочитав эти строки, Дориан закрыл книгу.

38

Перевод С.В. Шервинского.

– Признайте, мисс Лейтон, такие стихи и правда приятнее всего читать на ночь. Надеюсь, вы получили от них такое же удовольствие, что и я.

Рэдклифф встал и приблизился к девушке. Ее сердце забилось сильнее, но, когда, он наклонился над ней, ее охватил истинный страх, и она, скинув оцепенение от латыни, дернулась назад.

– Вы что себе позволяете?!

– Я только хотел поднять одеяло: глядите, оно совсем сползло на пол! Уж не думал, что после всего, что я для вас сделал, вы будете обо мне такого нелестного мнения!

С видом оскорбленной добродетели Рэдклифф подхватил измятое одеяло и положил рядом с Офелией, ни разу, даже случайно, не прикоснувшись к ней. Затем потушил ее лампу и забрал свой канделябр, забыв на столике томик стихов.

– Я же говорил вам, что не кусаюсь. Добрых снов, мисс Лейтон, – уже дружественно произнес Дориан и ушел, лишая комнату света и своего великолепия. В коридоре его шаги понемногу стихли.

Офелия пинком сбросила на пол одеяло и навзничь раскинулась на постели. В голове было мутно, а тело зудело, как от уколов тысячи тонких иголок – только кто в этом повинен? Лорд Рэдклифф, как и обещался, прочитал стихи и ушел, не попытавшись воспользоваться ее положением, не притронулся к ней, не оскорбил ни словом, ни жестом, оставался холоден и сосредоточен, как древний военачальник.

Только если все действительно не более, чем экстравагантная выходка, зачем так сгорает Офелия от стыда и осознания своей слабости?

– Господи, что же он со мной делает?! – прошептала она, глядя в черный полог над головой.

Глава 10

Проснувшись, Офелия ожидала, что граф заговорит об их маленьком ночном приключении, и эта мысль приводила ее в дрожь. Одеваясь и причесываясь, она поглядывала на Эмилию и терзалась сомнениями: а вдруг слуги что-то слышали ночью? Но горничная улыбалась и, закончив туалет госпожи, поспешила по другим делам. Как совестно стало Офелии перед невинной девочкой!

Дойдя до столовой, она вконец извелась, а перед самыми дверьми решила, что скажется больной и весь день проведет в постели – тем более, она и думать не могла о еде. Но Рэдклифф уже почувствовал ее приближение и крикнул:

– Входите, мисс Лейтон, смелее!

Веселый и свежий ото сна, он с аппетитом лакомился тостами, холодной телятиной и салатом с омарами. Офелии он дружественно кивнул на пустой стул напротив.

– С добрым утром, любезная подопечная! Садитесь скорее. Мэри сегодня превзошла саму себя – телятина восхитительна!