Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)
Шрифт:
– Не поняли вы меня, дядя Паша!
– заволновалась девушка.
– Вы знаете, что с человеком бывает после боя? Радостная усталость? Ерунда! Человек опустошается. И эта пустота давит на него. Ему ничто не помогает, кроме искусства. Вот если станцевать им цыганский танец!
– Ты с ума сошла! Там земля наполовину железная!
– Люди тоже наполовину железные, - возразила Тамара.
– Но они все же люди! И защищать Родину они могут, только оставаясь людьми... Вы боитесь, что ли?
Она так прямо спросила, что повергла старого баяниста в смущение.
И тут Тамара сказала:
– Если вы против, я пойду одна. В конце концов, мне бойцы подпоют.
И тогда в дяде Паше, в старом молчаливом человеке, что-то дрогнуло. Он неожиданно почувствовал в этой отчаянной девчонке больше мудрости, чем в нем, бывалом человеке. Может быть, существует на свете какая-то особая, недоступная старикам молодая мудрость? Задиристая, безрассудная, но... великая! И он подумал, что без этой молодой мудрости мир засох бы, погрузился в скучную дрему. Зеленая мудрость рождает подвиги.
И дядя Паша сказал:
– Пойду с тобой. Околдовала ты меня, девка!
И они двинулись в путь. Снег слепил им глаза, а мокрая глина чавкала под ногами. Шли они как слепые, на ощупь. И было удивительно тихо и безлюдно. Словно весь мир спал, завернувшись в одеяло. Только снег крутил водовороты и обжигал лицо, легко пробивая намокшие шинели.
Дядя Паша беспрестанно тянул цигарку, словно никак не мог утолить жажду, и виновато поглядывал на меня.
– Я красноармеец, - наконец сказал он, - и наказание мне положено. Ушел с нею самовольно. Но я не мог ей отказать. Не мог отпустить одну. Пошел за ней и... недоглядел. Да разве на войне доглядишь! Ведь мина не разберет, где старик, которому и помереть не грех, где девчонка, балерина...
Он вдруг кинул на пол свою цигарку - никогда раньше он не сделал бы этого, - встал и впервые назвал меня не по имени-отчеству, а по званию, как командира:
– Товарищ лейтенант! Надо поспешить к ней... Ведь могут ей ногу... отрезать. Понимаете, какое дело!
Я забыл о своих ребятах, о дяде Паше, о концерте у саперов, вышел на улицу, не чувствуя резкого ветра с Невы, выбежал на дорогу, по которой шли машины в сторону города. Остановил какого-то "козла" и помчался.
5
– Галя, ты можешь себе представить Дворец пионеров госпиталем? У подъезда санитарные машины. В гостиных - белые койки. В зимнем саду с большими фаянсовыми лягушками - операционная. И запах, этот неотступный липкий запах лекарств и страдания. Можешь себе представить?
Галя смотрит на меня большими удивленными глазами. Она все понимает умная голова, но увидеть ей трудно... Трудно заставить зажмуриться огни люстр. Трудно заглушить музыку, умертвить праздник. И заполнить этот большой прекрасный дом-дворец страданиями. Трудно! Слишком крепки в ее сердце свет, музыка, праздник...
Как переступил я тогда знакомый порог, как ударил мне в грудь госпитальный дух, как увидел людей в белом, так сразу голова пошла кругом. Я растерялся. Где здесь Тамара?
– Вам что здесь надо, товарищ лейтенант?
Передо мной стояла невысокая девушка в белом халате. Ее строгие темные глаза испытующе смотрели на меня.
– К вам привезли бойца... вернее, девушку. Ее фамилия Самсонова. Тамара Самсонова.
– Она ваша девушка или ваш боец?
– строго спросила санитарка.
– Она мой... боец!
– сказал я.
– Понимаете, Тамара Самсонова! Я должен ее видеть.
Санитарка недоверчиво посмотрела на меня и пошла.
Потом она снова появилась передо мной и сказала:
– Ее готовят к операции. Будут ампутировать...
Я не дал девушке договорить.
– Стойте!
– Схватил ее за руку, словно санитарка сама собиралась ампутировать Тамарину ногу.
– Да что вы тут, с ума посходили? Ей нельзя без ноги! Она же балерина!
– То боец, то балерина, - буркнула маленькая темноглазая санитарка, освобождая руку.
– Я ведь не сама решаю. Майор медицинской службы Гальперин...
– Зовите вашего майора!
– закричал я.
– Скорее!
Должно быть, в самом моем облике было столько отчаяния и решимости, что санитарка, бросив на меня пугливый взгляд, побежала по белой мраморной лестнице наверх. А минут через десять по той же лестнице сошел невысокий черноволосый майор в золотых очках.
– Вы что шумите?
– тихо спросил он, устало потирая рукой лоб.
– Тамаре Самсоновой нельзя ампутировать ногу.
– Вы имеете представление о тяжести ее ранения? Что вам важнее - ее жизнь или...
– Нельзя ампутировать!
– упрямо повторил я.
Он, конечно, мог отмахнуться от меня и уйти прочь. Но я бы не пустил его. Я бы вцепился в него двумя руками и не пустил бы. И он почувствовал это.
– Вы меня задерживаете, - сухо сказал он.
– Кто вы такой?
– Я ее командир... и учитель. Я отвечаю за нее.
– Перед кем отвечаете?
– спросил майор.
– Перед кем можно отвечать, если по девчонкам бьют из минометов?
– Она талантливая балерина.
– Что же вы ее не уберегли?
Я промолчал. Нечего было ответить майору, если я на самом деле не уберег Тамару.
– Послушайте, лейтенант, - сказал он.
– Вы можете дать подписку? Я предупреждаю вас, что уже началась гангрена. Спасая ногу, можно потерять человека, девочку.
– Я дам подписку.
То, что я ответил, не подумав, рассердило хирурга. И тогда врач усталый, пожилой ленинградец в золотых очках, которые придавали ему мирный предвоенный вид, - покраснел, шагнул ко мне и тихо закричал:
– По какому праву вы берете такую ответственность? Кто вы ей: отец, брат?
У меня перехватило дыхание, иначе бы крикнул ему в лицо: "Этот человек мне дороже сестры! Понимаете ли вы это!" Но я не мог ничего сказать, а когда дыхание вернулось ко мне, ответил сухо, однозначно:
– По праву командира.
Хирург тяжело вздохнул, и я почувствовал, что это право он признает.
Он сразу смягчился. Спросил:
– Верно, что девушка балерина?
– Она не простая балерина, - ответил я.
– Она балерина, совершившая подвиг.