Неприкосновенный запас
Шрифт:
– Ужин готов!
– объявила Тая.
– А вы до сих пор в пальто... то есть в шинели?
"Как она видит в темноте?"
Илюшин быстро расстегнул крючки и снял шинель. Он не знал, куда ее деть, и некоторое время так и стоял, обняв ее двумя руками.
– Давайте сюда.
Тая, как дух, появилась рядом и освободила его руки.
– Наливайте водку.
Он нащупал рукой рюмки и бутылку. Потом сжал рюмку в кулак и стал наливать. Водка действительно была ледяной, и по тому, как в его кулаке поднимался холодный столбик, он определял, что рюмка наполняется.
– Давайте выпьем за Колю и чтобы скорее кончилась война, - произнесла Тая.
Они выпили. Илюшин думал, что Тая начнет кашлять и охать, но девушка вообще никак не прореагировала на водку. Она сказала:
– Какое вкусное сало! Берите.
Он взял ломтик сала и, стараясь сдерживать себя, начал жевать. Он мог сейчас есть без конца. Но вспомнил, что перед ним на столе лежал чуть ли не весь батарейный запас сала и что там, на шестой, товарищи едят кашу всухомятку. Ему стало неловко. Теперь он больше нажимал на хлеб.
Первая половина ужина прошла в молчании. Но когда голоду была заплачена дань, Тая нарушила молчание:
– А командир у вас строгий?
Илюшин сразу вспомнил сухого неулыбающегося лейтенанта, который не говорил ни о чем, кроме пушек, караула, поправок на ветер... И тут же Илюшин представил себя на месте комбата. Разве на этом месте было до смеха, когда в любую минуту из-за леса мог выскочить фашистский штурмовик и каждый день могла начаться танковая атака?
Илюшин сказал:
– Командир у нас ничего. Терпимый. Конечно, за дело гоняет.
– А у меня мастер злой.
И Тая принялась рассказывать про свою фабрику, которая до войны выпускала заводных слонов и лягушек, а теперь делала гранаты.
– У меня мастер злой и вредный. Но я молчу и не рыпаюсь. Мама звала в Свердловск. Я не поехала. Значит, надо терпеть. Верно?
– Верно!
– согласился Илюшин, чтоб поддержать Таю.
– А у нас на втором орудии есть сержант Коркин. Тоже вредина - будь здоров! Он низенький, а лицо сплюснутое. Всегда орет. Правда, в последнее время притих, фронт подошел близко. Боится ссориться с ребятами.
– А наш не боится! Мы ведь девчонки, - вздохнула Тая.
– Но вы не подумайте, что у нас все, как Коркин, - поторопился пояснить Илюшин.
– Коркина даже комбат не любит. А так сержанты у нас ничего. А один, Бурлаков, даже художник.
– Художник?
– оживилась Тая.
– Что же он рисует? Пушки?
– Нет. Он больше березы рисует.
– А вы пили березовый сок?
– Нет.
– А я пила. Этой весной... До войны. А вы где были до войны?
– Я уже год служу. А до этого школу кончил.
– А я в этом году кончила. В институт собиралась.
– А я не собирался. Меня бы все равно в армию взяли. Двадцать второй год... Хорошо до войны было!
– Конечно.
Теперь их голоса звучали наперебой.
Вся их прежняя жизнь была там, за гранью войны и мира. И хотя война за несколько месяцев успела поломать их быт, привычки, благополучие, она не смогла полностью задуть огонек их прошлого. От воспоминаний он разгорался все сильней. И при свете этого огня молодые люди стали в глазах друг друга куда привлекательней, чем в первые минуты знакомства.
Из губастого солдата-лопуха Илюшин незаметно превратился для Таи в одного из ее одноклассников, и она уже видела его не в гимнастерке с петлицами, а в рубашке и тапочках на босу ногу.
А сама Тая вдруг перестала быть для Илюшина навязчивой болтливой девчонкой, а стала девушкой из его класса. Голос у нее был как у Лены Гурьевой. Может быть, она и похожа на Гурьеву?
– Мы своего географа звали Козлом, - рассказывала Тая.
– А мы свою математичку - Черепахой, - отзывался Илюшин.
– А мы про ботаничку сочинили песню:
Наша ботаничка
Прыгает, как птичка,
На высоких каблуках
И с ботаникой в руках.
Тая пропела этот задорный куплет, и оба - красноармеец и девушка рассмеялись.
И все же мысль о Коле Дорожко не оставляла Илюшина, она стояла за его плечами и время от времени напоминала о себе. Эта мысль вызывала досаду, отравляла жизнь. Она стала тем третьим лишним, при котором нельзя быть до конца откровенным.
Дружба требовала уплаты долга. Это она приставила конвоира. И если смалодушничать и броситься бежать, то конвоир откроет огонь и убьет тебя твоей же совестью.
Почему он не рассказал обо всем вначале, когда Тая была для него чужим, незнакомым человеком! Почему, когда мысль о Коле напоминала о себе, он говорил: "Потом, немного погодя". Он просто не думал, что чем дальше уходят стрелки часов, тем труднее будет сделать это признание.
А неумолимый конвоир торопил. Он уже не толкал рукой в плечо. Он бил прикладом. Наотмашь. В самое сердце. И от этого сердце стучало. И Тая, наверное, услышала эти удары. Она спросила:
– Что вы молчите?
Он встал и сделал несколько шагов в темноту. И наткнулся на стул. Стул грохнул, и после этого в комнате стало еще тише. Илюшин почувствовал себя страшно несчастным и одиноким. Он понимал, что сейчас все кончится. Но он не мог больше молчать. Он втянул в себя побольше воздуха, сжал кулаки. И сказал:
– Знаете, Тая...
И вдруг ему в глаза ударила красная вспышка. Страшный грохот заглушил его голос. Стекла запрыгали в рамах. И весь огромный, похожий на крепость дом "Россия" вздрогнул.