Непримиримость
Шрифт:
— Страшно…
— Сейчас-то чего бояться? Сейчас нечего… Знаете, кстати, отчего я был так груб при вас с Зоей, в которую вы были влюблены?
— Кто старое помянет, тому глаз вон, Бо… Павел Иванович!
— Нет, я все же вам скажу… Она ко мне домой пришла… Ночью… После того, как вы ее домой проводили, на третий этаж доковыляли, чтоб кто, спаси бог, не обидел любимую… А она — ко мне в кровать. А я предателей не терплю, Саша, — в любви ли, в терроре — все одно… Поэтому я и был с ней так резок при вас. Думал, поймете, сделаете выводы… А вы оскорбились, зло на меня затаили… Ладно, теперь о деле… Партия благодарит вас за то, что вы внесли предложение продолжить работу в терроре. Но после Азефа мы вынуждены проверять каждого, кто вносит
— Поэтому здесь и появился Бурцев? — понимающе спросил Петров, испытывая какое— то радостное чувство близости к тому, кого он недавно еще считал своим заклятым врагом.
Савинков покачал головой:
— Лишь отчасти.
— То есть?
— У него своя информация, у нас своя. — Савинков полез в карман пиджака за конвертом, медленно достал оттуда фотографический оттиск и протянул Петрову. — Поглядите, Саша. Это здесь легко делается, надо только знать, где интересующий нас человек живет и кто из почтальонов обслуживает его участок. Почтальоны — бедные люди, они легко дадут ознакомиться с письмом, тем более отправленным не во Францию, а в Россию, мифическому присяжному поверенному Рохлякову. Поглядите, милый, поглядите.
Петров уже видел — это была копия его письма Герасимову.
Савинков между тем неторопливо продолжал:
— Мы знаем, кто получает корреспонденцию по этому адресу. Саша. У нас ведь всюду есть свои люди. Теперь все зависит от вас, либо я передаю это письмецо вместе с вашим же обращением в ЦК о терроре Владимиру Львовичу для идентификации почерка и распубликования в мировой печати сообщения о вас, втором Азефе, либо вы рассказываете мне правду.
Петров открыл рот, но голоса не было, он прокашлялся, спросил совершенно чужим, незнакомым ему фальцетом:
— Шанс на спасение есть?
— Конечно.
— Что я должен сделать?
— Как что? — Савинков искренне удивился. — Вернуться в Петербург и убить Герасимова.
После исчезновения Азефа ЦК эсеров принял решение уничтожить Герасимова, ибо тот знал от Азефа про партию то, что было неведомо никому более, Петров упал как с неба пора невезения кончилась, прощай, Александр Васильевич!
Вот почему революция неминуема! (IX)
"…Три месяца тому назад Судебной палатой мне вынесен приговор в окончательной форме… Приговор отправлен царю на утверждение и только на днях прислан обратно из Петербурга. Возможно меня вышлют только через месяц. Во всяком случае, я скоро распрощаюсь с десятым павильоном. Шестнадцать месяцев я провел здесь, теперь мне кажется страшным, что я должен уехать отсюда, или, вернее, что меня увезут отсюда — из этого ужасного и печального дома. Сибирь куда меня сошлют, представляется мне страной свободы, сказочным сном желанной мечты.
Наряду с этим во мне рождается тревога. Я уйду, а эта ужасная жизнь здесь будет продолжаться по-прежнему. Странно это и непонятно. Не ужасы этого мрачного дома приковывают к нему, а чувство по отношению к товарищам друзьям незнакомым соседям — чужим и все же близким. Здесь мы почувствовали и осознали, как необходим человек человеку, чем является человек для человека. Здесь мы научились любить не только женщину и не стыдиться своих чувств и своего желания дать людям счастье. И я думаю, что если есть так много предателей, то не потому ли, что у них не было друзей, что они были одиноки, что у них не было никого, кто прижал бы их к себе и приласкал? Думается, что отношения между людьми сложны, что чувство вопреки тому что оно является врожденной потребностью человека стало привилегией только избранных. И если мы здесь тоскуем по цветам то здесь же мы научились любить людей, как любим цветы. Мы любим место нашей казни ибо здесь мы уяснили себе что борьба которая нас сюда привела, является также борьбой и за наше личное счастье за освобождение от навязанного нам насилия от тяготеющих над нами цепей!"
…Когда
Когда поднялся Игорь Каргин меньшевик, сосланный сюда, в Бельское (триста верст за Красноярском) еще в пятом сказал, что на опушке возле кладбища захоронен Петрашевский, могила заросла бурьяном, вот-вот исчезнет с лица земли, какая уж тут память о героях?!
Дзержинский с товарищами работал четыре дня, могилу восстановил, предложив водрузить на ней столб — копию с того к которому был привязан Петрашевский на Семеновском плацу.
В тот же день урядник отправил донос в Красноярск, требуя убрать поляка деятельность которого, не успел еще поселиться толком, «есть проявление дерзости смутьянства и подстрекательства темных мужиков к неповиновению властям, что выразилось в уходе за могилой государственного преступника и масона, некоего Петрашевского».
За это Дзержинский был переведен еще дальше в тайгу на север.
Оттуда и бежал.
Заговор
Вернувшись из Пятигорска (нет курорта более прекрасного!) Герасимов ощутил давно забытое чувство счастья, будто что отвалилось в душе словно какая-то тяжесть исчезла — ходилось легко думалось весело, даже отчаянно казалось, что не сорок девять сравнялось а только-только стукнуло двадцать.
В день приезда заехав на квартиру, позвонил Пашеньке Эдмэн из кордебалета, пригласил поужинать в загородном «Ливерпуле», прекрасная кухня хорошие вина, знакомых рож нет, все больше иностранные торговцы и сибирские промышленники вернулись домой в третьем часу нежно ласкали друг друга, Пашенька клялась что никого еще так не чувствовала, утром пили кофе потом Пашенька прикоснулась к его лбу своими нежными губами и сказав, что будет ждать звонка побежала на репетицию.
Лишь после этого Герасимов отзвонил к себе, в канцелярию Столыпина а уж потом скорее руководствуясь привычкой чем надобностью соединился с департаментом Виссарионов сердечно его поприветствовал осведомился как прошел отпуск на вопрос о новостях ответил, что в империи наступила пора благодати, и выразил убеждение что в самое ближайшее время «милый Александр Васильевич найдет время, чтобы вместе попить чайку».
Затем Герасимов отправился на встречу со своим маклером, обменялись новостями, и только поздно вечером ему удалось заглянуть на личную конспиративку, где жил мифический «присяжный поверенный».
Прочитав письма Петрова он поразился их тону и отправился на квартиру к подполковнику санкт-петербургской охранки Доброскоку.
Раздевшись в тесной прихожей доброскоковской квартиры, Герасимов в зало не вошел (там музицировали жена с дочерью) и просквозил в узенький словно пенал, кабинетик.
— Что слышно о хромом? — сразу же спросил Герасимов, снимая дымчатые очки: по дороге к Доброскоку трижды проверился, два раза поменял извозчика, теперь надо быть аккуратным, — один неверный шаг — и погибель.
— Вернулся, — ответил Доброскок. — Я встречался с ним. Он в ужасном состоянии. Что случилось, не открывает… Ждет встречи с вами.
— Ваши предположения?
— Боюсь, не попал ли он в бурцевский переплет.
— Почему Виссарионов не отправил к нему на связь Долгова?
— Что, не понятно?
— Против меня затеяли игру?
— Именно так.
— Где вы с ним увидались?
— Слух прошел, что он здесь… Ш-ш-ш, полная секретность, но от меня разве утаишь… Словом, я нашел его в «Метрополе», перехватил утром в толпе, утащил от филеров в подворотню, там у меня проходной ход отработан… А за ним, помимо наших, эсеровский Бартольд смотрит… Исхудал хромой еще больше, нервен, как дама в известные дни, пришлось даже прикрикнуть на него, не помогло. «Выдвигаю ультиматум: или Герасимов со мной увидится, или пусть пеняет на себя».