Непристойная страсть
Шрифт:
– Да, жаль, – бесцветным голосом произнесла сиделка Лэнгтри.
Наступила тишина, вроде минуты молчания в память тех из всеобъемлющего мирского списка, кто уходит, чтобы встретиться с Создателем. Во время этой паузы сиделка Лэнгтри занималась тем, что размышляла, как жена Мэтта восприняла его слепоту, когда наконец узнала о ней. И как это отразилось на детях? Поняла ли его жена всю ту степень позора, которым его заклеймили, поставив диагноз «истерия»? Возможно, она проклинала мозг, который упрямо отказывался позволить его глазам видеть? А может быть, она не сомневалась, что в мозгу ее мужа скрывается что-то более зловещее? Скорее всего, последнее, если только фотограф точно передал глаза миссис Сойер на той карточке, которую Мэтт
– А почему тебе пришлось уехать в Ньюкасл, Салли? – спросила она, удивленная, что Салли Доукин, которая так мечтала о заместительстве, вдруг отказалась от него.
– В общем-то из-за отца, – печально ответила сестра Доукин. – Атеросклероз, старческое слабоумие, атрофия коры головного мозга. Какая разница! Сегодня утром я положила его в клинику.
– Салли! Господи, извини! Где он? Здесь?
– Да, здесь. Как мне не хотелось это делать, и я пыталась всеми силами оставить его дома, можешь мне поверить. Я и приехала-то в Ньюкасл в надежде, что смогу справиться сама, но маме давно уже за шестьдесят, и она просто не в состоянии без конца возиться с его штанами и все время вбивать ему в голову, что нельзя ходить в бакалейную лавку в чем мать родила. Единственный способ справиться с ним – это мне бросить работу, но я одна, денег у нас особых нет, к тому же я старая дева. Нет мужичка, чтобы заработал бедной Доукин на хлеб с маслом, вот незадача.
– Не волнуйся, все будет хорошо, – заверила ее сиделка Лэнгтри обнадеживающим тоном. – Мы очень хорошо относимся к нашим старичкам, и у нас их много. Я буду регулярно заходить к нему. И ты, приехав, узнала, что я здесь?
– Нет. Я думала, ты в «Каллан-парке», поэтому я изо всех сил пыталась устроить папу туда. Я даже пошла к старшей – слава богу, что у меня та же профессия, это здорово меняет дело! – и от нее и узнала, что ты здесь. Она сразу же вспомнила ваш с ней разговор. Это ведь нечасто бывает, чтобы сестра с такой подготовкой, как у тебя, приходила и заявляла, что хочет ухаживать за сумасшедшими. По крайней мере, я так думаю. Ну, сама можешь представить, это для меня было как манна небесная узнать, что ты здесь. Так что я тут целый день болтаюсь. Старшая предложила сходить за тобой в отделение, но мне не хотелось тебя отрывать, а кроме того, я ужасная трусиха. Бог ты мой, как же мне не хочется идти сейчас домой и встретиться с бедной мамой. – Она замолчала, чтобы немного успокоиться. – Так что вот. Сделала грязное дело за несколько часов, а теперь плачусь тебе в жилетку.
– Плачься столько, сколько тебе надо, Салли, ты же знаешь. Я ведь тоже тебе плакалась.
Лицо сестры Доукин немного прояснилось.
– Да, действительно, было дело. Ух, эта чертова сучка Педдер!
– Ты не знаешь, что с ней случилось потом?
– Нет, и знать не хочу. Да, скорее всего, замуж выскочила, ставлю свое годовое жалованье. Педдер не из тех, кто будет зарабатывать себе на жизнь.
– Раз так, будем надеяться, что ее муж, кто бы он ни был, хорошо зарабатывает и оптимист по натуре.
– Да, – согласилась сестра Доукин с несколько отсутствующим видом. Она колебалась, потом глубоко вздохнула, как будто ей предстояло взяться за какое-то крайне неприятное дело, и смущенно сказала: – На самом деле, Онор, помимо папы есть еще и другая причина, по которой я хотела тебя увидеть. Когда старшая в «Каллан-парке» сказала мне, что ты здесь, меня как будто что-то стукнуло. Скажи, пожалуйста, ты случайно не читаешь ньюкаслские газеты?
Сиделка Лэнгтри выглядела озадаченной, но насторожилась.
Сестра Доукин кивнула.
– Я так и знала, что ты не девушка из Хантер-Вэлли, поэтому, когда я узнала, что ты здесь, у меня появилась мысль, что ты не читаешь ничего, что имеет отношение к Ньюкаслу. Иначе, я думаю, ты бы здесь не осталась.
Сиделка Лэнгтри вспыхнула, но выражение ее лица было таким гордым и неприступным, что сестре Доукин пришлось преодолевать себя, прежде чем продолжить.
– Твое отношение к Майклу Уилсону в те дни на Базе номер пятнадцать было настолько понятным для меня, что, откровенно говоря, я ожидала, что между вами все сладится после войны. Но когда я прочитала ту историю в ньюкаслской газете, я догадалась, что ничего у вас не сладилось. А потом я узнала, что ты в Мориссете, и тогда мне показалось, что, может быть, ты решила осесть где-нибудь поблизости, но не слишком близко, надеясь случайно столкнуться с ним или увидеться потом, когда все утрясется… Онор, ты ведь не имеешь ни малейшего представления, о чем я говорю, да?
– Да, – прошептала сиделка Лэнгтри онемевшими губами.
Сестра Доукин не дрогнула. Слишком часто она сталкивалась с ситуациями, подобными этой, чтобы отступить, но она всегда исполняла свой долг с великой добротой, пониманием и искренностью.
– Моя дорогая, Майкл Уилсон умер четыре месяца назад.
Лицо сиделки Лэнгтри стало пустым, невыразительным и безжизненным.
– Я терпеть не могу болтать о чужой личной жизни, Онор, и сейчас я рассказала тебе об этом не для того, чтобы полюбоваться, как ты страдаешь. Но я думала, что если ты еще ничего не знаешь, то тебе нужно узнать. Я когда-то была в твоем возрасте, и я знаю, через что ты проходишь. Надежда может быть самой жестокой вещью в мире, и бывает так, что самое большее, что может один человек сделать для другого, это убить безнадежную надежду. Я решила, что если я скажу тебе об этом сейчас, ты, может быть, захочешь еще что-то изменить в своей жизни, прежде чем будет слишком поздно и ты поймешь, что тебя окончательно засосало. Так, как когда-то меня. И пусть лучше ты узнаешь об этом от меня, чем от какого-нибудь торговца рыбой в один прекрасный день.
– Бенедикт убил его, – ровным голосом сказала сиделка Лэнгтри.
– Нет. Он убил Бенедикта, а затем себя. Все случилось из-за дуры собаки, которая у них была: она забежала на чужую ферму и очень лихо обошлась с тамошними цыплятами. Тот фермер явился к Майклу, свихнувшись от злости, и набросился на него. А Бенедикт тогда набросился на этого типа, и, если бы Майкл не оттащил Бенедикта, фермер тоже отправился бы на тот свет. Вместо этого он отправился в полицейский участок, но к тому времени, как приехала полиция, все было уже кончено. Они оба были мертвы. Майкл дал Бенедикту большую дозу снотворного, а сам застрелился. Он совсем не мучился. Слишком хорошо знал, куда надо целиться.
Сиделка Лэнгтри отшатнулась от сестры Доукин, затем пошатнулась и бессильно обмякла, как старая тряпичная кукла.
«О Майкл, мой Майкл!»
Вся ее глубоко погребенная любовь, страсть и тоска по нему вспыхнули в ее сознании с полной силой. Она истекала болью, боль поразила ее в самое сердце, она утонула в ней.
«О Майкл, мой Майкл!»
Никогда, никогда больше она не увидит его, а ей так не хватало его. Все эти месяцы она жила так близко от Майкла, настолько близко, что могла приехать к нему в свой выходной день, и не приехала. Он мертв, а она даже не знала этого, даже не почувствовала своим нутром, она, которая так сильно желала его.
История с Бенедиктом закончилась так, как она неизбежно должна была закончиться. Не могло у нее быть другого конца, теперь это не вызывает сомнений. Пока он рядом, Бенедикт в безопасности – Майкл верил в это и с готовностью взвалил на свои плечи бремя заботы о Бенедикте. Любой выполненный долг обязан быть вознагражден, и эта награда – в уверенности, что работа сделана хорошо. Поэтому, когда он больше не мог быть уверен, он усыпил Бенедикта, спокойно и тихо. А потом ему уже не оставалось ничего другого, как сделать то же самое с самим собой. Никакая неволя не смогла бы удержать Майкла, даже отделение «Икс», даже Мориссет. Он был птицей, но клетку для себя он делал собственными руками.