Неравный брак
Шрифт:
Но о Жене-то он думал всегда, и хотел ее всегда, и просыпался ночами в поту, весь дрожа, мучаясь оттого, что ее нет рядом! Так что же происходит с ним теперь?
Конечно, она помогла ему: расстегнула на нем рубашку, потом – «молнию» на его джинсах, потом прикоснулась рукой, погладила… Было что-то жалкое, что-то глубоко несчастное в ее движениях. Но что, но почему – он понимал еще меньше, чем понимал сейчас себя. Когда Женя скользнула к его коленям, чтобы помочь ему еще больше, разбудить в нем никак не просыпающуюся мужскую силу, – Юра удержал ее.
– Полежи, – попросил он, подтягивая
Она уткнулась лицом куда-то ему под подбородок.
– Юра… – глухо прозвучал ее голос. – Юра, ничего у нас не получится. Я… Господи!..
– Но почему, Женя, почему?! – выговорил он с неудержимым, заставляющим голос срываться отчаянием. – Ну подожди немного, пожалуйста, может быть, это просто оттого со мной, что… Подожди, прошу тебя!
– Ты совсем в этом не виноват, совсем! – Она по-прежнему не поднимала лица, по-прежнему едва слышен был голос. – Не говори так, Юра, у меня сердце разрывается, когда ты так… Когда ты – ты!..
И тут она вдруг заплакала – захлебнулась словами и слезами одновременно. Затряслись плечи, вся она затряслась, забилась в его руках как птица.
Юра оперся о локоть, приподнялся, другой рукой почти насильно оторвал Женину голову от своего плеча, к которому она прижималась так сильно, как будто вся хотела в него вжаться, исчезнуть, не быть. Он всего лишь хотел спросить, что с нею, – и, может быть, понять, что происходит с ним.
Но как только он заставил ее поднять голову, как только, вопреки ее желанию, увидел прямо перед собою широко открытые глаза, – все переменилось, как будто они мгновенно оказались в другой комнате, в другом мире, в другой жизни.
Теперь он видел Женины глаза словно через очень сильное увеличительное стекло. Слезы не успевали останавливаться в них – проливались, бежали по щекам светлыми дорожками.
И все-таки этих убегающих слез хватило, чтобы глаза промылись ими, просветлели. В глазах по-прежнему стояло отчаяние, сквозь слезы еще более заметное, – и все же они были теперь не прежними, другими. Ничего не изменилось, но Юра почувствовал, что вся она теперь открыта ему: и дрожащие губы, и дорожки слез на щеках, и любимые, единственные глаза – как светлые камни на срезе.
Он по-прежнему не понимал, что происходило с нею минуту назад. А о том, что происходило с ним, больше не думал вообще. Смешиваясь, сливаясь с любовью, в нем вспыхнула невыносимая жалость – к ней, к ее непонятному и отчаянному несчастью, которое всю ее сотрясало изнутри, как малярийная лихорадка.
Юра не знал причины этого глубокого несчастья, но ему и неважна была причина. Все равно причиной был он сам – его безжалостные слова в рыбацкой избушке и то, как, идя через летное поле в Южном, он чувствовал, что Женя смотрит ему вслед, но не обернулся… Сам он был виноват в том, что чуть не потерял женщину, без которой ему не было жизни, – собственное сердце чуть не потерял!
Женя плакала беззвучно, уже не пытаясь спрятаться, отвести глаза. Наоборот, она и сквозь слезы вглядывалась в его лицо – с той же отчаянной потерянностью во взгляде.
– Все, – шепнул он прямо в ее полуоткрытые, вздрагивающие губы и, почувствовав, что она снова
Теперь он действительно хотел только этого и больше не задавал вопросов ни себе, ни ей.
Все происходило как будто впервые. Юре казалось, что он все забыл: что она любила, как она любила, от чего так томительно изгибалась в его объятиях, от чего приникала к нему со счастливым стоном. Это было так странно: помнить ее всю – каждую интонацию любимого голоса, каждую узорную прожилочку в милых глазах – и забыть, что надо делать, чтобы глаза эти туманились.
Но он уже понимал – если вообще мог теперь что-нибудь понимать, – что и не надо ничего помнить.
Юра лежал на спине, обнимая прижавшуюся к нему Женю. Теперь ее плечи не дрожали, а словно прислушивались к нему – к тому, как его рука гладит их. Сначала медленно гладит, только ласково, но постепенно весь он наливается страстью – и твердеет плечо, сердце бьется сильнее, во всем теле слышны нетерпеливые удары.
Он хотел раздеть ее, поднес руку к верхней пуговице светлой блузки, но Женя придержала его руку, заодно погладив ее, и быстро расстегнула блузку сама, сбросила ее, потом так же быстро сняла с себя брюки.
– Лучше я тебя раздену, – едва слышно сказала она, прикасаясь рукой к его рубашке. – Можно, Юра?
И, не дожидаясь ответа, стянула рукав его рубашки, щекой прильнула к его голому плечу, взялась за второй рукав.
Женя раздевала его медленно, прикасаясь к открывающемуся телу губами, лицом, грудью. И при каждом ее прикосновении Юре казалось, что это – все, что больше он не выдержит ни минуты, разорвется от напряжения, как слишком туго натянутая струна.
Он закинул за голову руки, сжал пальцы, когда Женины губы коснулись его живота, когда он почувствовал, как все ниже опускается по его телу ее дыхание – и не снаружи горячит, а словно изнутри, смешиваясь с его страстью, подогревая…
– Не надо больше, милая, не надо!.. – Юра сел, руками придержал ее за плечи. – Не могу я больше, не выдержу. А хочу тебя так, что… Истосковался по тебе, Женечка, иди ко мне скорее.
Она так сильно возбудила его, пока снимала с него одежду, трепещущим языком и всем телом прикасалась к самым тайным, чувствительным местам, – что он не владел больше собою. И торопился, торопился, чувствуя, что и в самом деле не сможет ласкать ее так долго, как хотел бы, – бесконечно. Голова уже вся была в вихрящемся огне, и ничто в нем больше не подчинялось ни разуму, ни воле.
Юра почувствовал только, что Женя уже обнимает его снизу, вся обнимает, руками и ногами обхватывает его спину. Что он уже ничем не разделен, неразделим с нею – наконец-то не только душой, но и тонущим в ней телом.
Это длилось не дольше, чем вспышка метеора, которую всегда долго ждешь и никогда не успеваешь разглядеть. И так же много всего – желания, любви, взрывающего сердце и тело счастья – уместилось в один этот вспыхнувший миг.
С тех пор они, кажется, совсем не вставали с кровати. Страсть то разгоралась в них, то ненадолго утихала – да и то не утихала совсем, а сменялась нежностью.