Неравный брак
Шрифт:
И чему ей теперь надо было учиться с ним?
С ним, наверное, ничему, а вот отдельно от него – очень многому. Женя словно наново прилаживала себя к жизни, которая, как недавно казалось, уже стала привычной. И давалось ей это нелегко.
Дело было даже не в том, что приходилось то и дело расставаться с Юрой. Хотя и это обычное, средь бела дня, средь повседневной жизни расставание каждый раз наполняло ее какими-то тревожными предчувствиями, почти страхом. Как ребенка, которого впервые оставляют на ночь одного в темной комнате.
Но
А теперь – теперь она просто не могла, боялась отдаваться работе целиком, как прежде. Это было странно, этого никому нельзя было объяснить, но это было так, и Женя даже понимала причину своего страха.
Мысль о неизбежном наказании за то, как она повернула свою жизнь без Юры, преследовала ее постоянно.
Теперь она прекрасно сознавала призрачность своих тогдашних доводов, несмотря на то что многие женщины приводили бы их себе снова и снова, ни в чем не усомнившись. Но Женя-то не чувствовала себя «многими», и уж никак не «многими» был для нее Юра! И это постоянное ощущение, что каждая прожитая отдельно от него минута может завершиться единственным наказанием – Юриным исчезновением из ее жизни, – изматывало Женю до кругов перед глазами.
По сравнению с этим изматывающим состоянием все казалось нетрудным. Даже сдержанность, почти холодность, с которой встретили ее Юрины родители и которую Женя, не подав виду, конечно, заметила.
Чтобы в подобном состоянии вести эфир и, главное, чтобы никто об этом не догадался, требовалось сильнейшее напряжение сил и воли, которое не могло пройти бесследно даже для самой крепкой нервной системы. И, возвращаясь после работы домой, Женя чувствовала такое полное, такое глубокое изнеможение, от которого невозможно было отдохнуть.
К тому же она чувствовала, что ее отдельная, ничем с Юрой не связанная жизнь и для него не проходит бесследно. Говорил же он ей тогда, в избушке, перед расставанием: «У тебя ведь такая жизнь, в которой мне просто не будет места. Все другое в твоем кругу, и от мужчины там нужно совсем другое, чем я тебе могу дать». Значит, думал об этом тогда и едва ли забыл теперь…
Поэтому она почти не удивилась, когда однажды, придя домой после работы, застала его в каком-то странном, более напряженном, чем обычно, состоянии.
– У тебя случилось что-нибудь? – спросила Женя сразу же, как только вошла в комнату из тесной прихожей гарсоньерки. – На работе? Ты… какой-то не такой сегодня, Юра.
Она попыталась улыбнуться, но сердце екнуло и похолодело: вот оно и догнало ее, неизбежное…
– Да нет, ничего. – Его голос звучал вполне спокойно, да и лицо в общем-то не изменилось. – Не больше, чем обычно случается.
– Ты давно дома? – чтобы что-то
Конечно, давно: пришел с дежурства утром, а у нее был дневной эфир, пока переоделась, пока доехала… Зачем она спрашивает глупости?
– Уже выспаться успел. – Он улыбнулся, тоже как обычно, разве что глаза остались темными. – Тебя по телевизору посмотрел.
Вот в этих словах Женя уже яснее расслышала что-то недоговоренное, просто не могла не расслышать.
– Да? – зачем-то переспросила она. – Ну и как?
– Как всегда. До невозможности. Пообедаем? Проголодался, хотел тебя дождаться.
Они пообедали вместе, потом Юра читал какую-то медицинскую книгу, сидя за бабушкиным столом, и что-то выписывал из нее в тетрадь, и Женя тоже читала, только не медицинскую книгу, а что под руку попалось, потом, довольно поздно, они поужинали. Потом Женя приняла душ и легла, а Юра собрал бумаги с письменного стола и перешел на кухню.
Она лежала, всматриваясь в узоры теней на высоком потолке. Фонарь покачивался недалеко от окна на пронизывающем февральском ветру, покачивались ветки ближних деревьев, отбрасывали тревожные тени на потолок. Из-под двери пробивалась полоска света, и в ней тревоги было еще больше.
Эта тревога нарастала вместе с проходящими минутами. Женя физически ощущала, как она накапливается в темном пространстве комнаты, поднимается у нее в груди. Наконец она не выдержала, встала, прошла по короткому коридору, неслышно ступая босыми ногами.
Может быть, и Юра не слышал ее шагов – во всяком случае, он не обернулся, когда Женя остановилась в дверях кухни. Горела на кухонном столе лампа, перенесенная из комнаты. Его голова была склонена и едва виднелась над высокой спинкой стула. Женя вспомнила, как впервые провела рукой по Юриным волосам. Они оказались тогда жесткими, как сухая трава.
Она подошла совсем близко, положила руки ему на плечи.
– Ну что с тобой? – шепнула она, наклонившись. – Скажи мне, не молчи.
Он не двигался, словно прислушиваясь – к шепоту ее, к прикосновению? Потом, не оборачиваясь, прижал ее руку щекой к своему плечу и замер снова. Потом, медленно обернувшись, снизу заглянул ей в глаза – и его глаза наконец посветлели.
– Да дурак просто, Женечка. – Юрин голос звучал смущенно, как у сделавшего какую-то глупость и сознающего это мальчишки. – Знаешь, что сегодня показалось? Ну, когда на тебя смотрел по телевизору? Что ты совсем чужая… И что я в твоей жизни совсем тебе не нужен. И все, засело как заноза.
– А ты бы сразу мне сказал, – изо всех сил сдерживая слезы, улыбнулась Женя. – Сказал бы сразу, мы бы ее вместе и вытащили, эту занозу. Чего ты стесняешься, Юра?
– Вот, говорю. – Его голос наконец стал спокойным просто так, а не потому, что он старался делать его таким. – А сразу не мог. Я не стесняюсь, совсем не то… Мне, знаешь, трудно привыкнуть. Что об этом кому-то можно говорить и кто-то будет это слушать.