Несчастный случай
Шрифт:
И оттого, что надо было сидеть и ждать, они, как почти всегда бывает с людьми, чего-то ждущими, почему-то решили, что говорить пока нужно только о вещах посторонних; а может быть, они ничего и не решали, просто так уж вышло.
Таким способом им удалось убить несколько минут; полковник рассказал о том, как подвигается постройка новой дороги, ведущей на плато: дорога эта будет на семь с половиной миль короче старой, совсем разбитой и без толку петляющей по горам и ущельям, и срежет несколько трудных и опасных поворотов. Потом оба вспомнили, что зима была сухая, без снега и без дождей, и покачали головами: не пришлось бы опять мучиться из-за нехватки воды; сейчас ведется разведка, сказал полковник, пробуют рыть новые колодцы, может быть, и посчастливится найти воду. Все кругом жалуются, что молоко очень плохое, сказал Дэвид, нельзя ли разведать и насчет новых молочных ферм тоже? Надо надеяться, что через неделю-другую нам опять доставят свежую говядину, сказал полковник. Дэвид попросил передать миссис Хаф его извинения:
Наступило молчание.
Полковник встал, прошелся взад и вперед по комнате, потом сел на край стола.
— Дэвид, — сказал он. — Что же, все-таки, случилось? Можете вы мне объяснить, почему на этот раз опыт не вышел? Что вам удалось установить?
Некоторое время Дэвид, казалось, обдумывал ответ; он снова устремил пристальный взгляд на глобус, и лицо у него было застывшее, отчужденное. Наконец он сказал, что полковник, вероятно, не вполне ясно представляет себе, в каких условиях производился опыт. Да, по-видимому, согласился полковник, разве что в самых общих чертах.
— Так я и думал, — сдержанно сказал Дэвид, наклоняя голову.
Полковнику, так же как и всем здесь, продолжал он, разумеется, известно или, во всяком случае, должно быть известно, что очень многие лабораторные эксперименты высвобождают или используют ядерную радиацию, а стало быть, люди, работающие в лабораториях, в какой-то мере подвержены облучению. Но степень радиации при этих опытах, как правило, невелика. Так, например, циклотрон всегда пропускает некоторое количество нейтронов, но оно не так велико, чтобы повредить человеку, который пройдет мимо. С другой стороны, тот, кто постоянно работает возле циклотрона, может за определенный период получить настолько большую дозу облучения, что она способна ему повредить; поэтому он носит при себе то или иное контрольное приспособление — скажем, кусочек фотопленки, которая постепенно чернеет, либо какой-нибудь карманный дозиметр, отмечающий интенсивность излучения. Пройдет день или, скажем, неделя, и человек обнаружит, что подвергся облучению в большей мере, чем это допустимо, — тогда он на некоторое время прекратит работу, и все придет в норму; если соблюдать осторожность, организм не пострадает.
Короче говоря, в этих случаях интенсивность облучения невелика, а срок длителен, и эти два условия обеспечивают безопасность. Все это разумно и элементарно, остается лишь перевернуть формулу, переставить части — и вы получите формулу экспериментальной работы у нас в каньоне.
Впрочем, прибавил Дэвид, к этому пункту необходимо сделать примечание. Нельзя упускать из виду, что все это характерно лишь для конечной стадии опыта. Без сомнения, полковнику известно, что при нормальном течении опыта лучевая энергия находится в скрытом состоянии, а за тем в очень короткий срок — столь короткий, что его даже измерить нельзя, и в такие неизмеримо малые доли секунды даже ни один человек не в силах что-либо предпринять, — эта энергия может внезапно и бурно вырваться наружу, но только при условии, что конечная стадия опыта, его критический предел уже достигнуты. Существенная и интересная сторона опыта состоит в том, что для достижения критического предела довольно сделать один только лишний шаг в нормальном ходе опыта, в точности такой же шаг, как и все предыдущие. Разумеется, существуют сигналы, предупреждающие о том, что предел уже близок, и, если экспериментатор прислушивается и следит очень напряженно, если он зорок и бдителен и во всех отношениях держится начеку, — а зоркость, точность и быстрота тут требуются почти сверхчеловеческие, — тогда с задачей вполне можно справиться. Два дня назад я подсчитал, прибавил Дэвид: оказывается, Луис шестьдесят три раза успешно провел этот опыт. Неплохо, правда?
Что касается предупредительных сигналов, словно в скобках заметил Дэвид, то это и само по себе интересно. Он имеет в виду всевозможные счетчики, измерительные, контрольные и прочие приборы, чьи показания во всех подробностях позволяют следить за ходом опыта. Некоторые из них, в сущности, ни о чем не предупреждают, они только регистрируют уже совершившиеся факты; их-то показания и помогли понять, что же произошло, и установить точную меру облучения, полученную Луисом и остальными. Но все, вместе взятые, они действительно могут предупредить о чем-то, хотя, как видно, этого предупреждения иногда бывает недостаточно. Беда в том, что, при самых лучших намерениях, человек, много раз проделавший этот опыт, постепенно привыкает к показаниям приборов и потому, быть может, в какие-то мгновенья становится чуть менее внимателен к ним, а этого не должно быть никогда, ни на миг, иначе приборы ему уже ничем не помогут.
Замечал ли когда-нибудь полковник Хаф, что первобытные племена в своих обрядах охотно наделяют неодушевленные предметы чертами и свойствами живых существ, одевают их, как людей, относятся к ним, как к людям, и обращаются с ними, как с людьми? Здесь, в окрестностях Лос-Аламоса, — в индейских поселках часто можно наблюдать подобные обряды, — Хаф, вероятно, тоже их видел. Они заслуживают внимания, ибо кое-что проясняют: ведь, опять-таки, стоит это перевернуть — и вы получите положение, характерное для опыта, который проделывал Луис. Индейцы наверняка заинтересовались бы этим опытом, он был бы для них неожиданным и новым во многих отношениях, и в частности в том, о чем сейчас идет речь.
Нет, он вовсе не хочет сказать, что опыт Луиса в этом смысле единственный, заверил Дэвид Хафа. Можно бы привести и еще подобные примеры: думается, люди и организации, посвятившие себя какой-то одной цели, склонны обращаться с человеком, как с вещью; да иначе и быть не может, если их задача — подчинять и властвовать. А ведь бесспорно, что крайняя однобокость и стремление властвовать часто неразлучны — ведь человек-то, как правило, не однобок, он не однодум, он соединяет в себе множество разнородных чувств и стремлений. Правда, принято считать, что односторонний человек достигает наилучших результатов в своей области, но еще вопрос, верно ли это. Помнится, в раннюю пору существования атомной станции, когда впервые определена была критическая масса урана, нескольким физикам из Лос-Аламоса случилось поехать в Ок-Ридж, где производилось разделение изотопов урана, и так же случайно они заметили, что бруски металла, того самого изотопа, который способен расщепляться, здесь складывают в кучу. Забавно, в Лос-Аламосе люди уже знали предел, дальше которого небезопасно накапливать этот материал в одном месте, а в Ок-Ридже не знали. А все потому, что установленные военными властями порядки, крайняя разобщенность и засекреченность не позволяли кому-либо в Ок-Ридже это знать; разумеется, такой порядок завели в интересах безопасности, и все же это была чрезмерная однобокость, ограниченность почти фантастическая. Так вот, один из лос-аламосских физиков, человек отнюдь не однобокий, попросту нарушил все порядки и запреты и сказал им — и как раз вовремя! Конечно, по букве закона человек этот предатель — еще бы, ведь он сообщил секретные сведения лицу или группе лиц, которым этого знать не полагалось. А все же, как кажется, этот ненадежный человек, этот предатель сделал небесполезное дело. Впрочем, ладно, не стоит в это углубляться. Было еще немало подобных случаев, незачем о них сейчас вспоминать. Кстати, одна из причин, почему многие ученые уже уехали или уезжают из Лос-Аламоса, как раз и кроется в проводимой военными властями бездарной и близорукой политике крайнего засекречивания, разобщения во имя «безопасности uber alles». Для научной работы такая политика во всяком случае непригодна, хотя для бегства ученых было немало и других причин. Вот, к примеру, несмотря на многочисленные официальные заявления о том, что великая новая энергия облагодетельствует человечество, принесет ему свет и изобилие, откроет новую Эру Духа, — несмотря на все эти заявления, работа станции по-прежнему сводится почти исключительно к одному — к производству бомб. Итак, с одной стороны, все и всюду осуждают гонку вооружений и, в частности, накопление атомного оружия, ибо это по сути дела ведет к самоубийству, а с другой стороны, то, что производится в Лос-Аламосе, — причем только здесь и больше нигде, — в огромной мере усиливает гонку вооружений и никакой иной цели не служит. А вывод из этого один: что-то тут не так, допущен какой-то грубый просчет, гибельный для честной научной работы, да и для многого другого.
— Я стараюсь, как умею, ответить на ваш вопрос, Хаф, — сказал тут Дэвид, — но вопрос ведь очень сложный и требует тщательно обдуманного ответа, так что вы уж, пожалуйста, потерпите.
Может быть, полезно, продолжал Дэвид, опять прибегнуть к сравнению — хотя бы с той же гонкой вооружений. Точно так же, как гонка вооружений есть процесс постепенного накопления, наращения ступень за ступенью, так и наш опыт был подобного рода процессом. Когда сбросили бомбы на Хиросиму, это было в какой-то мере началом эксперимента — полтораста тысяч человек убито либо так или иначе искалечено с первого же шага, — так и в нашем опыте, когда впервые пущен был в ход расщепляющийся материал, последовал распад. Но, если не считать той катастрофы, какую означает для человека распад и гибель живой ткани, а для атома распад ядра, ничего непоправимого тогда не случилось ни в нашем мире, ни в атомном котле; на этом еще можно было остановиться; подлинные опасности ждали впереди.
Но незачем перечислять все подряд. Безусловно одно: производить бомбы — значит усиливать гонку вооружений, ведь другим странам тоже придется делать бомбы, во всяком случае они сочтут, что у них нет иного выхода, — и, конечно, они сумеют с этим справиться, это лишь вопрос времени — да и не так уж много времени им понадобится. То же самое и с опытом Луиса: складывая в одну кучу все больше расщепляющегося материала, вы тем самым усиливаете процесс ядерного распада. И в обоих случаях в конце концов достигаете уровня, непосредственно предшествующего критическому пределу.
И тут нельзя упускать из виду одно обстоятельство первостепенной важности. Распад ядра урана — это процесс, не поддающийся человеческому вмешательству, человек не может пресечь его в корне или вызвать; замедлить или ускорить, — можно лишь научиться создавать благоприятные условия, чтобы так или иначе направить этот процесс. Но похоже, что неизбежная, так сказать, извечная неустойчивость урана порою магнетически действует на людей и отвлекает их от главного. Нельзя забывать, что это свойство урана ставит перед людьми громадной важности вопросы, и на эти вопросы нужно ответить. И нельзя забывать еще одного: не тем по-настоящему опасна эта сила, что люди могут утратить власть над нею, но тем, что, распоряжаясь ею, они могут потерять власть над собой.