Несколько дней из жизни следователя (сборник)
Шрифт:
Петрушин не сомневался в том, что след оставлен Сапоговым, Достаточно положить рядом фотоснимки, и их идентичность определится невооруженным взглядом. А если этого мало, можно наложить друг на дружку негативы и посмотреть на свет — линии совместятся, как защитная сетка на денежных купюрах. Да, это один след.
Но слава богу, что вопросы эти решает все же эксперт, а не следователь. Эксперту ровным счетом все равно, раскроет Петрушин это преступление или нет, — он за следствие не отвечает. Это один из немногих случаев, когда ведомственность, межучрежденческие барьеры и рогатки приносят обществу пользу. Эксперт должен отвечать и отвечает только за качество своей экспертизы. И пусть не один Петрушин, но и сам Сапогов клятвенно заверяет, что след принадлежит ему и никому другому, эксперт повторит свое заключение: «Совокупности признаков недостаточно».
Показав эксперту кукиш
«Вызвать на допрос Сапогова и показать ему экспертизу следа на внешней поверхности крышки. Будет заметная растерянность, нервное дрожание нижней губы, вероятен синдром кататонического ступора. Затем, после мучительной паузы, возможны два варианта. Вариант номер один: тело Сапогова обмякает, лоб покрывается испариной, он просит воды, а затем охрипшим от пережитого голосом объявляет о своем чистосердечном раскаянии в содеянном и выражает желание тут же показать, где зарыты награбленные сокровища. Вариант номер два: Сапогов обмякает, лоб покрывается испариной. Неуверенным хриплым от пережитого голосом он делает заявление: «Ничего не знаю и знать не хочу. Отпечаток мой, но я оставил его тогда, когда по просьбе свояченицы Лели передвигал ящик, чтобы вымести из угла мусор и снять паутину». Хорошо, предположим. Я соглашаюсь и медленно достаю две другие фотокарточки. «Взгляните сюда, Сапогов, — говорю я. — Вот это — дактилоскопический отпечаток вашей ладони, зафиксированный несколько лет назад во время вынужденной процедуры ареста за особо злостное хулиганство, сопряженное с попыткой применения оружия. А это — отпечаток (я не буду говорить «ваш», пусть он сам это скажет), обнаруженный на внутренней поверхности крышки. Понимаете — внутренней... Посмотрите внимательно, здесь отмечены красными цифрами совпадающие признаки». Сможет ли Сапогов после первого стресса и наступившего вслед за ним расслабления пережить повторное потрясение, еще более кошмарное? Вряд ли. Дело будет кончено за полчаса».
Но, увлекшись, Петрушин выпустил из памяти две оставшиеся версии. «А вдруг этот непригодный для идентификации отпечаток действительно не Сапогова, вдруг это случайное, маловероятное совпадение?»
«...Повреждение имеет ромбовидную форму. Установить вес ранящего предмета не представляется возможным, однако, исходя из характера повреждения, можно полагать, что вес предмета был относительно небольшим, предмет не был массивным».
Петрушин многократно возвращался к этим строкам судебно-медицинского заключения, вчитывался, вгрызался в них со всей дотошностью, на какую был способен изощренный следственный ум, анализировал каждое слово, будто надеялся, расшифровав их скрытый смысл, получить зримый образ орудия преступления. Но скрытого смысла не было, эксперт сказал все, что мог сказать.
Орудие было необходимо. Сейчас, когда возникла неотвратимая потребность проверки трех версий одновременно, Петрушину казалось, что знай он орудие преступления — все бы образовалось само собой. «Ромбовидный предмет, ромбовидный предмет, ромбовидный предмет», — по многу раз повторял следователь, стараясь представить себе, что же за предмет скрывается за такой странной формой. Порой ему даже что-то виделось, и он закрывал глаза, чтобы сосредоточиться и поймать это «что-то» в цвете и форме. Его не покидало ощущение, что вещь эта ему знакома, он может и должен вспомнить ее, если проникнет в закоулки памяти. Это превращалось в навязчивое состояние. И на работе, и на улице, и дома он искал взглядом «ромбовидный предмет». Наконец, не выдержав, взял понятых и вновь отправился на место происшествия — в опечатанную квартиру Ведниковой. Рылся на кухне в посуде, перетряхнул кладовку, обыскал все углы, вымел из-под ванны. Ничего. Петрушин стал исчерчивать бумагу ромбами, изрисовывать ее всякими трехмерными комбинациями, но ничего реального, узнаваемого из этого не возникало. Что же за монстр такой в мире вещей объявился? — размышлял Петрушин.— Стоп!—вдруг осенило его. — Сапогов — водитель автобуса, значит это может быть деталью либо чем-то еще из автомобильной оснастки». Он отправился в автопарк, беседовал со слесарями, общупал все собственными руками — ничего путного опять не вышло. Для вокалиста Михнюка и культурного работника Черемных Петрушин тем более ничего не смог придумать в смысле их профессиональной оснастки твердыми ромбовидными предметами.
Капитан Красин и коллеги Петрушина оказались бессильными назвать хотя бы один предмет с такой возмутительно безобразной формой. Красин, не привыкший терять реноме в любых ситуациях, в конце концов заключил:
— У меня сохранился образец кожной ткани из области раны, — сказал он Петрушину. — Может быть, попытаться провести экспертизу на предмет определения наличия микрочастиц наложения и их химической природы?
Петрушин ухватился за эту идею. Экспертиза была проведена. Она обнаружила на кожной ткани следы меди. Ромбовидный предмет был медным, однако следствию это пока ничего не прибавило. Петрушин решил плюнуть на этот дурной ромб, так как свет клином на нем не сошелся и помимо геометрии есть другие науки, которые готовы протянуть ему руку помощи.
Перед следователем сидел благообразный ухоженный старичок в застиранной сорочке и галстуке-бабочке.
— Так с чего начнем?—спросил он, как бы предвкушая удовольствие.— С Ланской-Грюнфельд или с Михнюка.
— Как вам будет угодно, — любезно ответил Петрушин.
— Ну хорошо, начну с себя. Я, как вы знаете, вел вокал в Рязанском музыкальном училище. Сейчас на пенсии, но дело не бросил. Искусство — это праздник, который всегда с тобой, правильно сказано. Я сейчас, знаете ли, охочусь за голосами. Думаете, избирателей? Нет, за голосами певческими. Хожу по кружкам самодеятельности, по концертам и охочусь. Найду голос — и радость, и праздник. Потом хлопотать начинаю: как устроить, как не упустить дарование, дать дорогу. Это редкость, большая редкость— хороший голос. Вернее сказать, хороших голосов много, но ведь к хороший слух к нему нужен, а вот вместе — это уже редкость. Так порой бывает обидно: голос божественный, а слуха никакого. А еще обиднее, когда есть слух, но несовершенный. Бьешься, бьешься, чтобы сделать его музыкальным, а он все между нот, все вокруг да около.
Петрушин приготовился слушать долго. Старик заметил это и заторопился:
— Что это я сам вокруг да около. Все, все, перехожу к делу. Ланскую-Грюнфельд я знал с довоенных лет по совместным концертам. Да-да, я когда-то еще и пел... Последний раз виделись перед войной, больше не довелось. А Пашу Михнюка знаю как самого себя — это же бывший мой ученик. Правда, лет пять уже не встречались. Как уехал в Москву, забыл старика Наумова.
Он что-нибудь натворил? — испуганно встрепенулся Наумов.— Это ему не повредит?
— Нет-нет, ничего, — уклончиво успокоил Петрушин.
— По характеру Паша очень волевой человек: если чего захочет, добьется любыми путями.
— Как это любыми?
— Я что-то не так сказал? Извините... Паша очень умный, внимательный, уважительный. Анна Ивановна его буквально боготворила. Это же я его устроил к Ланской. Когда я понял, что там ему будет лучше, я написал ей и попросил, чтобы она приняла Пашу в свой класс. Анна Ивановна его прослушала и взяла, конечно, — у него же изумительный голос! Через некоторое время она прислала мне письмо, благодарила за ученика (еще бы!), писала, что Паша становится артистом. Женился он, по-моему, по расчету. Ему очень хотелось в Москву. Ну что еще сказать?.. Не пьет, не курит. Парень, кажется, не жадный, но деньги транжирить не любит. Что еще?.. Хитроватый, самолюбивый. А это ему не повредит? Он очень уважительный, очень! Вежливый, выдержанный. Он добьется своего, у него для этого все есть.
Свидетель Сытин оказался более определенным.
— Михнюк? Это девяносто процентов наглости и десять — таланта. Таково кредо его семьи, так учил его папа. Я знал его по Рязанскому музучилищу. Карьерист откровенный. Люди ему нужны только для того, чтобы подняться наверх. Как только человек перестает приносить ему пользу, Михнюк порывает с ним немедленно всякую связь. Со мной, например, он поддерживал отношения до тех пор, пока я аккомпанировал ему на фортепиано. Потом — все, как отрезало. С Наумовым та же история. Пока старик учил, помогал — а помогал он ему крепко — был нужен. Как стал ненужным, сразу же забыл. Опасный человек. Во всем неискренность, фальшь. Как-то встретились мы с ним в Рязани. Бахвалился: «Тут мне одна пташка кооператив строит...» Противно. Его надо знать, это оборотень. То — сама вежливость, предупредительность, весь сочится елеем, может на коленках поползать— это когда надо для дела. Не надо — и затоптать может. Да ладно, хватит... В общем я не знаю, почему вы им интересуетесь, но не удивлюсь, если Паша плохо кончит. Только, к сожалению, это редко бывает с такими людьми. Они умеют хорошо приспосабливаться к условиям среды обитания. Тип самый жизнеспособный, по Дарвину.