Несколько дней
Шрифт:
— Когда же скончался ваш муж? — соболезнующим тоном осведомился продавец.
— Он не скончался, — ядовито обронила Бат-Шева. — Это я с ним покончила.
— Я… я… не совсем вас… — пролепетал испуганный продавец.
— Для меня он умер, и я хочу купить платье вдовы. Что здесь непонятного?
Платье ей очень шло, и этот факт подлил масла в огонь ее злорадства.
Вернувшись домой трехчасовым автобусом, Бат-Шева направилась в центр деревни, стараясь привлечь как можно больше внимания к своему траурному убранству. Так она прошла через всю деревню, совершая остановки почти в каждом дворе, пока не достигла наконец плантации своего мужа.
Менахем, все еще источавший запах рожковой пыльцы, подрезал сухие ветки на одной из верхушек. Вдруг он заметил свою супругу, стоявшую неподалеку. Бат-Шева скользнула взглядом по мужу, повернулась на каблуках и ехидно спросила:
— Мне идет?
— Очень, — улыбнулся Менахем.
Внезапно он ощутил прилив нежности к этой молодой красивой вдове, объятой гневом, черным, как ее платье. Менахем спрыгнул с дерева. Ему захотелось увидеть Бат-Шеву, освобожденную от тесной материи, руки его потянулись, будто расстилая это платье по земле, а губы жаждали прикоснуться к белизне ее бедер, покоящихся на черном. Но Бат-Шева отпрянула от него и закричала:
— Для меня ты умер! — Она захлебывалась словами. — Ты и все твои шлёхи! Теперь все увидят меня в этом платье и поймут, что кончено — Менахема больше нет!
Бат-Шева не унималась весь день. Она ходила за мужем по пятам и проклинала его, но Яаков, целиком погруженный в свои сердечные дела, ничего об этом не знал. Он прибыл к Менахему для того, чтобы в очередной раз посоветоваться насчет Юдит, и тоже стал невольным свидетелем скандала, который устроила Бат-Шева.
— Что происходит? — испугался Яаков.
— Он умер! — кричала Бат-Шева. — Ты не понимаешь, что такое «умер»? Разве ты не знаешь, почему женщина одевается в черное?
«Покойный» выглянул из окна и отчаянно зажестикулировал, знаками приглашая Яакова встретиться на сеновале.
— Ну, как она тебе нравится? — спросил он.
— Может, я лучше пойду, а? — замялся Яаков.
— Нет, нет, — успокоил его Менахем. — Сейчас самое подходящее время заниматься вопросами любви.
Шейнфельд описал Менахему свои безуспешные попытки, показал несколько желтых записочек, a также пожаловался на Юдит, распивавшую с Глоберманом коньяк и слушавшую его дурацкие истории. Mенахем долго смеялся, затем помрачнел, а под конец потерял терпение.
— Ты увлекаешься мелочами, Яаков, — сказал он. — И это ты называешь любовью? Парочку цеталах [115] и несколько фейгалах? Слушай и запоминай, что я сказал, потому что больше повторять не буду. В большой любви важны только великие планы и серьезные поступки… А теперь извини, Шейнфельд, моя жена сидит по мне шив'а — я должен пойти и утешить ее.
Глава 17
С тех пор прошло немало лет. Многое из того, что тогда волновало и будоражило деревенские улицы, давно забыто. Шрам, некогда венчавший лоб Яакова, заметно побледнел. Швы хорошо срослись, и багровая отметина проступает только в те минуты, когда лицо Яакова краснеет от воспоминаний.
115
Цеталах — записки (идиш).
Так или иначе, Шейнфельд решил совершить великий поступок. В один из жарких дней месяца элула тысяча девятьсот тридцать седьмого года, в послеобеденный час жители деревни вдруг услышали громкий, беспокойный щебет большого количества канареек. Пока люди сообразили, что несется он не из птичника, а откуда-то с улицы, птичий гам уже успел пересечь деревню. Все поторопились наружу и увидели Яакова Шейнфельда, правящего телегой, на которой стояло несколько больших клеток, полных канареек, направляющегося прямо во двор Рабиновича.
Свита, состоявшая из деревенских жителей, один за другим покидавших свои дворы и молча присоединявшихся к шествию, все росла. Яаков направил коня прямо к хлеву и громко позвал Юдит.
Теплые пыльные летние сумерки сгустились над землей. Была пора, когда созревают первые гранаты, набухают и лопаются, наливаясь терпким соком. Был час, когда горлица тихо воркует в темной листве кипариса. Вороны слетались на свои ежевечерние посиделки. Юдит в хлеву мыла пустые молочные бидоны, а Рабинович раскладывал по кормушкам фураж перед вечерней дойкой.
— Смотри-ка, кто к тебе пожаловал! — произнес Моше, заслышав голос Яакова.
Юдит ничего не ответила.
— Выйди к нему. Я не хочу, чтобы эта пиявка заходила сюда.
Наоми считала, что отец ревновал мать к Яакову, а мне кажется, что Моше попросту настолько надоели назойливые ухаживания и мягкотелое самоуничижение Шейнфельда, что он не мог этого больше выносить. Рабинович чувствовал крайнее раздражение и знал, что если выйдет наружу, добром это не кончится.
Юдит сняла с головы свою синюю косынку, вытерла ею лоб и ладони и вышла из хлева.
— Чего ты хочешь? Что тебе нужно от меня и от бедных птиц?!
И тогда произошло событие, навечно вошедшее в деревенскую летопись, о котором знают даже люди, не бывшие тому свидетелями.
Яаков ухватился за веревку, хитроумным способом соединявшую щеколды замков на всех четырех клетках, и поднял руку.
— Это для тебя, Юдит! — выкрикнул он.
Яаков с силой дернул за веревку, и все четыре дверцы распахнулись одновременно. Юдит оторопела. Моше, по ту сторону стены хлева, затаил дыхание. Яаков, который сам до последней минуты не верил в то, что совершит нечто подобное, замер. Воцарилась тишина. Стих даже ветер, готовый подхватить и понести сотни желтых крылышек. Да и сами канарейки, почуяв коренные изменения в ближайшей будущем, умолкли.
Лишь когда Яаков снова прокичал: «Это для тебя, Юдит!», тишина вмиг была нарушена шумом крыльев, вырывающихся из клеток и взмывающих к свободе. По толпе прошел единый вздох. Юдит почувствовала, как досада поднимается в ее душе.
— Теперь у тебя нет больше канареек, Яаков, — сказала она. — Жалко…
Шейнфельд спустился с телеги и подошел к ней.
— Зато у меня будешь ты, — сказал он.
— Никогда! — Юдит шагнула назад.
— Будешь, — убежденно ответил он. — Видишь, только что ты в первый раз назвала меня Яаков.