Несколько печальных дней
Шрифт:
За секунду Ефремов обдумал все возможности: взять воду и не заплатить, или оставить буфетчице какой-нибудь документ в залог, или сказать, что забыл деньги в пальто.
«Чепуха какая!» — сердито подумал он и громко сказал:
— Так-то так, товарищ дорогой, у меня с собой денег нет.
Екатерина Георгиевна вынула из кошелечка сложенную маленьким квадратиком трехрублевку и протянула Ефремову:
— Пожалуйста!
Все обошлось бы легко и просто, но, беря от нее деньги, смущенный Ефремов зачем-то ухмыльнулся и подмигнул.
Во время действия он шепотом начал спрашивать, сколько стоил билет, но Екатерина Георгиевна строго
Во втором антракте Ефремову казалось, что все мужчины, усмехаясь, ходят за ними следом и говорят: «Пришел, курицын сын, с такой женщиной и яблока ей не купит!»
После спектакля он проводил ее домой и, идя по бульвару, все оглядывал скамейки, не сидит ли Васильев.
На Трубной они простились, условившись пойти в ближайшие дни в Большой театр.
— Только не берите билетов в первом ряду — подальше! — крикнула она, стоя на ступеньках.
— Ладно, ладно! — сказал Ефремов и подумал: «Ты там у меня десять бутылок ситро выпьешь».
Дома на двери была приклеена записка: «Ты поступил хамовато. Я уехал на Экспериментальный завод, там буду ночевать, на скамейке получил грипп. Если хочешь питаться, в форточке колбаса. Не ожидал от тебя таких проступков».
«Не сердится», — подумал Ефремов и сел на диван.
Он вспомнил, как подмигнул, беря у Екатерины Георгиевны деньги, и закряхтел.
В четыре часа его разбудил телефонный звонок — дежурный по заводу сообщил, что выслал машину, — катастрофически упал выход полупродукта. Ефремов едва успел одеться, как под окном загудел автомобильный сигнал — раз, второй, третий…
II
Они со студенческих лет вместе вели хозяйство. Ефремов подметал комнату, грел чайник, мыл стаканы. Васильев черной работы не делал; на нем лежало ходить в магазины за покупками. Это называлось у них «разделение труда в первобытной авторитарной общине». В комнате у них было сравнительно чисто. На окнах висели занавески, книги стояли на белых полках, кровати каждый день стелились («железный закон»), но на столах бумаги, чертежи, книги, журналы, папки отчетов, карандаши, линейки, банки с тушью лежали и стояли в полном беспорядке. «Это священный беспорядок: его нельзя нарушать!» — говорил Васильев. Обои возле стенного телефона были исписаны номерами; одни записи стерлись, другие, четко написанные, были жирно подчеркнуты красным карандашом. Возле одних номеров стояло: Академия, Наркомтяж, Управление; возле других значилось: Аня, Галина Игнатьевна, спросить Ермакову, через нее Дину. На стене над постелью Васильева висели портреты гениальных бородачей: Менделеева, Максвелла; над кроватью Ефремова была прибита фотография Ленина, читающего «Правду». Книг на полках стояло несколько сотен — Большая техническая и Брокгаузовская энциклопедии; потрепанные, запыленные учебники, как верные, но забытые соратники прошлых битв, лежали на самой нижней полке; основные полки были заняты справочниками, тяжелыми томами «Hьtte», многотомными сочинениями отцов органической химии, а поверх книг лежали пачки советских и иностранных журналов.
Вечером Ефремов приехал с завода и застал Васильева за чтением газеты.
— Здорово! — сказал Ефремов. — Ты что, из Института или с Экспериментального прямо домой?
Васильев, продолжая глядеть в газету, ответил:
— Я прямо со скамейки: сутки просидел на бульваре.
«Все— таки сердится», -подумал Ефремов и сказал:
— Ты
Васильев молчал. Ефремов внимательно посмотрел на развернутую газету, закрывшую лицо товарища, — газета была от двенадцатого июля.
«Ладно, подождем!» — подумал он и сел за стол, открыл ключом ящик.
Через несколько минут он оглянулся на Васильева: ему казалось, что товарищ смотрит на него.
— Ночью опять выхода упали, — сказал Ефремов.
Васильев молчал.
Ефремов снова оглянулся и увидел, что в газете вырезано овальное окошечко и что Васильев приложился к нему глазом.
«Ладно, пусть!» — подумал Ефремов.
Некоторое время он сидел за столом, но мысль, что Васильев через бумажное окошечко наблюдает, как он перелистывает бумаги, точит карандаш, чешет голову, сморкается, была невыносимо неприятна.
Васильев негромко произнес:
— Готово?
— Что? — сердито спросил Ефремов.
Васильев молчал, отгороженный газетным листом. Через несколько минут он зашуршал и снова, точно рассуждая с самим собою, произнес:
— Ну как: уже? Неужели?
Ефремов вскочил, вырвал у товарища газету и, скомкав ее, бросил на пол.
— Ладно, изменник, — сказал Васильев, — так и быть.
Они шесть лет жили в этой комнате, и за эти годы многое изменилось в их жизни: Васильев работал в Институте, ездил в Англию — в Кембридж, печатал труды в журнале теоретической химии. Младшие сотрудники на конференциях величали его «уважаемый Николай Федорович»; а Ефремов был главным инженером на заводе, сидел в кабинете, имел секретаря, и когда на заводских собраниях брал слово, рабочие встречали его аплодисментами: «Простой, рабочий парень».
Многое, почти все изменилось в их жизни, но отношения их остались те же, как у студентов-третьекурсников: они заваривали чай все в том же электрическом чайнике, завертывали хлеб в газету и вывешивали колбасу через форточку на веревочке.
Помирившись, они сели пить чай, и Ефремов рассказал о случае в буфете.
— Домой не звала к себе? — спросил Васильев.
— Брось ты! — сказал Ефремов. — Ты думаешь, она как вот эти твои клиентки? — и он показал на стену возле телефона.
— А я бы не женился, — задумчиво сказал Васильев. — Ей-богу! Зачем? Как пойдут все эти трельяжи, гобелены, сервизы, гардеробы, дачное строительство, шифоньеры, — погибнешь!
— Брось ты! Она женщина другого порядка.
— Это все равно: если будет любить, то от гордости — «вот как мы с ним живем», а не будет, так для своего утешения; сама ли будет зарабатывать или ты, все равно обрастешь. Вьют гнездо — это уж биология, ничего не поделаешь. Да, ты меня познакомь с ней: надо ведь посмотреть.
— Я сам мало знаком, как же я тебя знакомить буду?
В эту ночь Ефремову снова не пришлось выспаться. Позвонил телефон, и, когда Васильев снял трубку, Ефремов, поглядев на пальто, сказал:
— Меня, наверное?
— Кого? — спросил Васильев и успокаивающе мотнул головой в сторону Ефремова. — Здравствуй, здравствуй! А кто это? Володька? Конечно, конечно! Вы где сейчас? Петр, слышишь: Володька приехал из Мурманска и встретился с Гольдбергом, тот вчера из Донбасса. От площади Ногина на пятнадцатом, до Смоленского. Машина? Еще лучше. Найдется, конечно: на стульях или на полу. Раз машина, тогда через Тверскую поедете и купите… Нет, брат, у Елисеева сейчас Инснаб. На углу Триумфальной… Я думаю, хватит двух.