Несломленная
Шрифт:
— Идём, — слегка похлопав по пояснице, поторопила меня Нина Георгиевна.
??? — А куда мы идём? — следуя за врачихой, поинтересовалась я. Вопрос она проигнорировала, заворачивая в отсек с табличкой «стационар».
Пройдя по затемнённому коридору мимо нескольких кабинетов, таблички на которых я не читала, мы вошли в самый дальний.
Снова кресло, стол с металлическими лотками и неизвестными инструментами, кушетка, стойка капельницы. Но если в двенадцатом кабинете была разруха, здесь же создавалось ощущение стерильности. Пол и стены были выложены белой плиткой, все на своем месте, ничего
— Зачем мы сюда пришли? — в лоб спросила я, краем глаза поглядывая на дверь, будто готовя для себя путь к отступлению.
— Саш, присядь, — кивнула на кушетку Нина Георгиевна и, присев на краешек, постучала ладонью на место рядом с собой.
Опустившись на прохладный, темно-коричневый дерматин, я выжидательно уставилась в ее серые глаза.
— Сейчас я буду вынуждена сделать тебе прерывание беременности методом вакуум-аспирации. Не волнуйся, больно не будет, тебе сделают анестезию, ты будешь спать и совсем ничего не почувствуешь, — мягко проговорила она, поглаживая рукой по тыльной стороне моей ладони.
Её слова ударили словно обухом по голове. Стало трудно дышать, во рту появился металлический привкус. Я попыталась встать, но ноги стали будто чужими и совсем не слушались.
— Но… почему? Зачем? Я хочу родить его! Я не хочу аборт! Это мама попросила вас? Отвечайте!
— Успокойся, пожалуйста, сядь!
Я даже не заметила, как всё-таки встала и пятилась назад к выходу, глотая слезы.
— У тебя не совсем обычная беременность и, сохраняя ее, ты сильно рискуешь своим здоровьем.
— Вы всё врете! — прокричала я, потеряв над собой всякий контроль. — Я все слышала, в кабинете вы говорили совсем другое!
— А тебя не учили, что подслушивать нехорошо? — тон Нины Георгиевны тоже изменился: из мягкой понимающей женщины она превратилась в обычного бездушного медицинского работника, которого абсолютно не волнуют чувства пациента. — Врач здесь я, и мне лучше известно, что нужно делать! Строение твоей матки не как у всех женщин, ты просто элементарно не сможешь выносить этого ребенка! Посмотри, какая ты худенькая. Плюс юный возраст. Не каждой взрослой женщине это было бы под силу, с таким-то диагнозом. Да и зачем тебе обуза в шестнадцать лет? Соберись и прими как данность! Сейчас придет анестезиолог и сделает тебе укол. Пока раздевайся. Надень вот это, — она протянула какой-то белый свёрток.
Машинально забрала прямоугольник накрахмаленной ткани и отрешённо побрела за уже знакомую ширму. Все происходило будто во сне, казалось, что мир рухнул.
Именно в ту минуту я осознала, что хотела этого ребенка. Мысленно я уже приняла его и даже немножко полюбила, и сейчас его у меня отнимут.
Я не знала, верить мне врачу или нет. Может, это мать попросила мне это сказать, а может, на самом деле со мной что-то не так. Тогда, в кабинете, Нина Георгиевна называла какие-то диагнозы, сложные медицинские термины, я понятия не имела, что они означают. Но так же она говорила про риски прерывания, я точно это слышала, тогда зачем я здесь?
Далее всё происходило будто во сне: кресло, укол, лязг инструментов… Чёрное покрывало сна.
Очнулась я уже в другой палате, накрытая клетчатым одеялом.
В окно светило солнце, и я не могла понять — это все этот же день или уже следующий? Сколько я проспала? Аккуратно приподняла край одеяла: я лежала в той же больничной рубашке, на подоле засохла маленькая капля крови.
Низ живота немного тянул, и гудела голова, будто внутри гулял ветер, но на удивление, в целом физическое самочувствие было нормальным, даже тошнота прошла. Услышав шаги за дверью, я снова накрылась одеялом и сделала вид, что сплю.
Судя по стуку каблуков, в кабинет вошли двое.
— Что-то долго она в отключке…
Голос я узнала: это была анестезиолог, сделавшая мне укол снотворного.
— Ты сколько ей Пропофола ввела?
Мегера. Ее гнусавость я узнаю из миллиона.
— Да как положено я ввела. Да ты только глянь на нее — кожа да кости, поэтому и отходит плохо, — немного взволнованно проговорила девушка и прохладной ладонью обхватила мое запястье. — Пульс в норме, просто спит.
— Буди давай. Скоро вторая смена приходит, у них полный стационар, койки нужны, — прогундосила толстуха. — Нагуляют ребенка, а потом на аборты бегают, как к себе домой.
— Да она, вроде, аборт не хотела, мать вроде как настояла. Даже зная про последствия, все равно рискнула. И не побоялась же…
— Да мать сама еще девчонка, чуть тебя старше, подруга Нинки нашей. Ума нет, и дочка такая же. Мне Нинка рассказывала, какая Тамара эта шаболда в молодости была, мужиков перебирала, да по койкам со всеми прыгала. Родила, едва восемнадцать исполнилось. Короче, тут есть в кого, яблочко об яблоньки, — ехидно заключила акушерка.
— Жалко девчонку. А если детей больше не будет? В ее случае аборт считай приговор.
— Да брось ты, Юлька, нагнетать. Ну не будет и не будет. У меня вот нет, и ничего, хорошо живу, хлеб жую. Боря мой детей не хотел, тоже на аборты гонял, а потом ушел к бабе с двумя спиногрызами… Вспомнила старого козла, чтоб его! Э, красавица, вставай давай, — Лариса Ивановна грубо потрясла меня за предплечье.
— Да пусть полежит ещё чуток, минут через двадцать зайду, пойдем.
— Ну пойдем. У меня перерыв как раз, может, чайку?
Дверь закрылась, и я осталась в полной тишине. Лишь сквозь приоткрытое окно доносился шелест листвы и отдаленный шум машин. Накрывшись с головой одеялом, я судорожно зарыдала.
Часть 31
* * *
Всю дорогу до дома мы обе молчали.
Я сидела в автобусе, прислонившись лбом к разогретому на палящем солнце стеклу, и старалась смотреть четко в окно, дабы не встречаться глазами с матерью. Она расположилась напротив, делая вид, что тоже любуется унылым пейзажем, периодически бросая на меня взволнованные взгляды.
Возможно, ей тоже было непросто тогда, но мне было плевать на ее чувства. Её душу никто не растаптывал и ребенка не отбирал. То, что лицемерная врачиха плясала под ее дудку, было более чем очевидно: уходя, я видела, как мать положила в карман Нины Георгиевны конверт. Явно не с благодарственным письмом. Продажная шкура. Готова пойти на всё ради бумажек, и класть она хотела на то, что они пропитаны чужими слезами и поломанными судьбами.