Несломленная
Шрифт:
— Коость, а ты завтра вечером что делаешь?
— Не знаю, у меня такой огромный выбор, что я пока не решил: остаться дома или всё-таки остаться дома. Ты бы что выбрала?
Ленка искренне рассмеялась. Звонко, заливисто.
Ну вот, он ее уже смешит, хороший знак. Для Ленки, разумеется.
— А я вот в «Парус» хочу сходить, там завтра дискотека девяностых, — жеманно накручивая на палец локон, прощебетала она.
— Ленка, так ты в девяностых ещё под стол пешком ходила, — по-доброму хохотнул Костя.
— Ну и что, мне песни нравятся, со смыслом, — не растерялась Меркулова, обворожительно улыбнувшись. — Не хочешь мне компанию составить?
Я стрельнула взглядом на Костю, размышляя, как же он умудрится
— А давай сходим, — обнажив свои тридцать два, неожиданно согласился он.
Моё лицо удивлённо вытянулось, а Ленка аж взвизгнула от радости.
Меня задело его согласие. И совсем не потому что я его приревновала, а потому что, как оказалось, вообще не разбираюсь в мужиках.
Ну, наверное, только поэтому… Нет, определенно только!
Как-то расхотелось с ними сидеть, будто третьей лишней себя почувствовала.
— Ну ладно, воркуйте, голубки, у меня дела, — поднялась, забрав гамбургер с собой. — В кабинете доем.
Тщетно прождав какое-то время, специально долго копаясь, в надежде, что они заметят моё намерение их покинуть и попрощаются, я так и ушла не солоно хлебавши. Они были так увлечены беседой, что даже не обратили внимания на мой уход.
Вот тебе и пустышка Меркулова! Не скажу, что одобряю выбор Кости, но если она ему нравится, то я буду за него только рада.
Часть 25
Город Н., 1997 год, июль.
В нашей семье с давних пор укоренился ежевечерний ритуал: в семь часов все домочадцы полным составом собирались за ужином. Всё чин по чину: первое, второе и долгое чаепитие с очередной бабушкиной выпечкой. Это традиция, которую мы никогда не нарушали — есть настроение, нет его — изволь явиться к столу. Лишь в исключительных случаях позволялось поужинать в своей комнате, когда болеешь, например. Не скажу, что мне не нравились наши посиделки, иногда было даже весело, особенно в день зарплаты, когда отец приходил немного подшофе. В такие моменты у него было прекрасное настроение, он травил разные байки из своей юности, и пусть я слышала их уже раз сто, все равно было смешно.
В наших ужинах меня раздражала эта нелепая, никому не нужная слепая дань традиции: хочешь, не хочешь — надо и всё. Надо явиться вовремя, надо попробовать каждое блюдо. А ещё надо улыбаться и вести непринуждённую беседу, рассказывать, что произошло «интересненького» за день.
Они издеваются, что ли? Что может произойти интересненького у меня, чья жизнь — это унылый день сурка? Особенно шутки бабушки о том, не появился ли у меня «ухажер», заставляли чувствовать себя крайне неуютно. Я сразу же вспоминала Мамонова и заливалась краской. Хотя зачем она это спрашивала — непонятно. Если бы у меня в шестнадцать лет появился ухажёр, бабушку бы первую инфаркт стукнул.
Вовке позволялось намного больше вольностей: тот запросто мог не явиться к назначенному времени, прогуляв священное действо, или, накидав котлет с картошкой в тарелку, удрать в свою комнату, потому что у него «важные дела». Мама ворчала, но спускала с рук все его выходки. И это меня тоже раздражало! Может, я тоже хочу закрыться в комнате с книгой! Но на меня ее доброжелательность не распространялась. Ко мне она вообще относилась гораздо строже: «Ты старше, с тебя спрос больше». А ничего, что мы с братом погодки? Мне шестнадцать, ему пятнадцать, тоже мне великая разница! И любила она, казалось, Вовку сильнее, меньше к нему с претензиями приставала, в меня же как клещами вцепилась — всё-всё должно быть идеальным! Зато отец и бабушка всегда были за меня горой, что, несомненно, радовало. В общем, эти ужины были делом привычным, отработанным до мелочей, но в последнее время все пошло наперекосяк. С тех пор, как… в общем, с последнего звонка все изменилось. Я часто оставалась в своей комнате — не было ни сил ни желания показываться на глаза родным, иначе сразу же начинались заискивающие взгляды и потом, следом, осторожные вопросы, на которые отвечать мне совсем не хотелось.
После позавчерашнего разговора с матерью я больше ее не видела и не слышала — она заперлась в своей спальне, сидела тихо, как мышка, и до самой ночи оттуда не показалась. Утром ушла на работу и, вернувшись позже обычного, снова прошмыгнула в комнату и закрылась. Даже на ужин не вышла, чего за всю жизнь практически не бывало.
Я злилась на нее, за то, что она, родная мать, даже не попыталась меня понять. Набросилась с осуждениями, верещала про соседей и позор, — ни капли сочувствия и женской солидарности, ещё и пощечину влепила. Но вот парадокс — я так боялась того, что она все узнает, но как только все открылось, на душе стало легче. Будто тяжёлый груз скинула. Разговор состоялся, назад дороги нет. Теперь это уже не только моя тайна.
Я очень надеялась, что она передумала звонить «кому нужно», и молчала эти дни потому что свыкалась с мыслью, что ее дочь беременна. В то же время у меня поджилки тряслись — настолько мне было страшно. Страшно, что придется носить ребенка, рожать, потом как-то воспитывать… Я совсем не была готова к этому всему.
Ночью, в полудрёме, мелькнула шальная мысль, что может быть она всё-таки права, и мне ещё рано становиться матерью, но тут же укорила себя за подобные размышления: всю жизнь меня учили нести ответ за свои поступки, натворила дел — расхлёбывай. К тому же ребенок не виноват, что его мать оказалась такой наивной дурой, а отец… а отца просто нет. И не будет.
Я не винила Кирилла в произошедшем — только себя.
Конечно, может быть было бы легче свалить ответственность на кого-то другого, на Мамонова, на судьбу, на неопытность, на алкоголь — но что это даст? Кроме того, что я прекратила бы заниматься самоедством, ничего бы не изменилось. Ребенок уже есть и не важно, кто виноват.
Хотела ли я этого ребенка? Нет. Ответ жестокий, но это была правда.
Я его не хотела, не планировала и ещё не успела проникнуться какими-то чувствами, материнский инстинкт не проснулся. Да и откуда ему взяться, когда я сама по сути ребенек! Но, не смотря на это всё, я не имела права лишать своего малыша жизни. Я твердо решила родить и сделать все что в моих силах, чтобы воспитать этого мальчика или девочку достойным человеком. Я понятия не имела, как справлюсь в одиночку, но была уверена, что справлюсь. Я должна! Не я первая, не я последняя. Мама тоже родила меня достаточно рано — в восемнадцать, правда у нее был папа, у меня же нет никого…
Меня распирало все эти дни поговорить с матерью, но я не знала как подступиться, с чего начать. Сегодня была суббота, все сидели дома, забившись по своим комнатам как по норам, благо квартира у нас большая — четырёхкомнатная, заслуга деда — директора городского Культиваторного завода. Сумел выбить в свое время заслуженные метры. Он и дяде Жоре в Москве как-то умудрился однушку организовать в Печатниках, когда тот только поступать уехал. Молодец был дед, строгий — но добрый. Всю жизнь работал, крутился как белка в колесе, всё для детей, внуков, все переживания держал в себе — «негоже мужику сопли распускать», вот сердце и не выдержало — инфаркт… даже до приемного покоя не успели довезти. Без него в доме сразу пусто стало, бабушка быстро сдала, болячка за болячкой полезли, лет на десять моментально постарела. Привыкла всю жизнь с дедом как у Христа за пазухой — ни дня не работала. «Я, — говорит, — в войну натерпелась, заслужила». А дед будто не натерпелся. Он, между прочим, воевал, Берлин брал, а бабушка только бегала по городам и весям, прячась от фашистов. Нет, и ей досталось, конечно, но ведь не сравнить же…