Неслучайная сопричастность

Лаврентьева Светлана

Облако алое...

Облако алое, словно под ребра Бога солнце мечом вошло обоюдоострым. Древней рекой течет под тобой дорога, ты одинокий, дикий плавучий остров, кем-то оставленный, кем-то забытый, кем-то необретенный, пропущенный мимо сердца… Время твоё измерено в километрах, в импульсах мысли, взглядах и мегагерцах. Время твоё измерено. Где ты? Как ты? Что происходит там, за твоим обрывом? Строит река пороги и перекаты, на глубине огромные бродят рыбы. Влажные листья склеены темным соком, острая тень скользит по песку как стилос… Облако алое, словно под ребра Бога солнце мечом вошло и остановилось.

Боль нерожденным словом скребется в горле.

Свет над тобой становится невозможно

Нежным…

И кажется, ты обретаешь корни или к речному дну прирастаешь кожей.

Я хочу быть слабой...

Я хочу быть слабой, рассветной, сонной, в беспокойных пальцах сжимая простынь, становится нежной и невесомой, вспоминать, как это чертовски просто – отдаваться истово – телу, взгляду, оставаться соком, который сладок…

Я хочу быть слабой, когда ты рядом.

Я хочу быть слабой. Хочу быть слабой.

Полуостров выжжен упрямым солнцем...

Полуостров выжжен упрямым солнцем, желтой степью выпущен на свободу. Есть немного хлеба, вода в колодце, скоро он вернется, добудет воду. Рядом бродят кони, шуршат травою, на крыльце играют босые дети... Скоро он вернется, нас будет двое, только мы не знаем, что делать с этим. Только мы не знаем, что делать, если на рассвете нет ни степи, ни дома, если голос больше не помнит песни, если все действительно по-другому.

То ли кровь беснуется, то ли память.

Приплывает облако, спит на крыше…

Рыжий конь щекочет ладонь губами.

Мы не будем больше об этом, слышишь?

Бэкстейдж ("Пять оргазмов назад...")

Пять оргазмов назад мы были едины духом. Два оргазма назад мы стали едва знакомы.

Это небо закрепили, оно не рухнет, это слово где-то в горле не встанет комом. Потому что всё – бэкстейдж, запасные сцены, черновик сюжета плюс километры пленки, каждый взгляд в тебя становится эпицентром урагана, зарождающегося в легких. Я боюсь с тобой дышать невпопад, некстати, я слежу, чтоб звуки лишние не мешали. Но опять не слышен выстрел в последнем акте. И ружье, пожалуй, вовсе не заряжали.

А художник-оформитель рисует лодку,

и весло, и тень вечернюю на озерах.

Это просто такая странная перемотка,

рекурсирвная истерика режиссера.

Если б ты знал...

Если б ты знал, как устроено это сердце.

Ты ничего не знаешь, ты можешь только

Слышать поверхность кожи, мембрану тела,

Ритм, перкуссию, соло дискретных звуков.

Дай-ка мне скальпель.

Так пахнет ребенок...

Так пахнет ребенок – медом и молоком, так пальцев во сне касаешься, улыбаясь, так знаешь к любимому телу секретный код и каждую ночь набираешь его губами. Так веришь в бессмертие. Так умираешь, так рождаешься заново, чтоб оставаться рядом… Так из реки выходишь, пока река еще не шумит предчувствием водопада. Так делаешь выбор. Так делишь себя на жизнь, на скорби и радости, на менуэт и скерцо, так слышишь внутри десятки живых пружин, сжимающих сердце. Сжимающих это сердце.

Мой Бог столько лет окружает меня людьми. Так трудно быть Богом, который в ладони держит мой маленький рай, мой внутриутробный мир, мою безусловную слабость, земную нежность.

Она сегодня была в золотом и белом...

Она сегодня была в золотом и белом,

С инеем на ресницах.

Постель принимает форму любого тела.

Кроме того, что снится.

Сутки проходят в сумерках...

Сутки проходят в сумерках, в сутках есть

сумерки утра и вечера, их примет

не отличить, но тот, кто пребудет здесь,

знает, что не положено перемен.

Думай об этом молча. Тогда ответ

Знаешь заранее. Все, что узнал потом,

Только стирает оставленный кем-то след.

Поэтому я не люблю оставлять следов.

В комнате тихо, хотя барабанит дождь.

Море штормит, выгибает хребет дугой.

Я почему-то уверен, что ты придешь.

Если не ты – непременно придет другой.

Вода начинается выше гранитных плит,

Не подчиняясь поставленным берегам.

Это край земли, и маяк на краю земли.

Я седой смотритель этого маяка.

Луч в воде ночной серебряный, как блесна.

Корабли бросают гавани в октябре.

Если вдруг решишь вернуться и осознать,

Захвати мне кофе и сигарет.

Я бы спросила, какого хрена...

Я бы спросила, какого хрена в чужих деревнях на стенах, в окнах слепых и зыбких появляются ссылки на мои истории…

Но мы не об этом спорили, правда?

Послушай, я расскажу тебе сказку – сказку. Послушай, я напишу тебе песню – песню. Послушай, ты знаешь, что рядом со мной опасно. От этого всем становится интересней. Послушай, я ведьма, а может не ведьма вовсе. И выкрала сердце и время заговорила. И ворон летел, и над вороном длилась осень, и ты объяснял, а я тебя не просила. И лес продолжался за окнами, за домами, спускался в овраги, карабкался на уступы, а я собирала все то, что лежит меж нами – случайными фразами, взглядом, сердечным стуком. И все эти мелочи можно б легко оставить, и мимо домов пройти, возвращаясь к людям, но в этой глуши я вижу сквозь щели ставен слова, без которых уже ничего не будет. Здесь мертвые земли, на них не родятся травы. На стенах сырая плесень чужих историй. Скажи мне, хороший, кто дал тебе это право – делить неделимое с теми, кто недостоин?