Неслучайная сопричастность

Лаврентьева Светлана

Послушай, я расскажу тебе сказку – сказку.

Послушай, я напишу тебе песню – песню.

Октябрь неласков к путникам. Так неласков, что день ото дня становится интересней.

Колыбельная

Спи, мой хороший, спи, у тебя ключи. Дверь я тебе нарисую, была б стена. А что происходит с нами – о том молчим, ибо не ведаем, кто направляет нас.

Дождь перестанет...

Дождь перестанет на третий день. Дождь перестанет по воле высших сил или слабостей… У людей нет перспективы себя не слышать. Вот и послушаем, что внутри. Зарево , крики, толпа, дорога… В каждом из нас догорает Рим, в каждом из нас распинают бога. По мостовым рассыпают жизнь – гулкой капелью прозрачных бусин.

Если ты любишь меня, держи руку на пульсе.

Дождь перестанет на третий день.

Нет ничего во мне, кроме...

Нет ничего во мне, кроме жгучего желания выжить в проклятой осени. Мы отступаем по воле случая, раненых сдали, убитых бросили, мы отступаем, и листья ворохом наши следы укрывают намертво, пахнет морозом и мокрым порохом, лес заключает идущих камерой, в каждом овраге тропинка рушится, с каждой минутой слабеют сильные…

Осень приходит сюда за душами. Если я вдруг не вернусь – прости меня.

Ночи холодные – в легких каплями, пальцы едва разжимаешь, трогая в левом нагрудном кармане маленький заряд с часовым механизмом встроенным. Молча иду, под ногами месиво, в ветки вплетается мгла туманная… Осень, я знаю, что встречу здесь тебя. Я не умею себя обманывать. Я вспоминаю – на кромке времени, там, где просветом лесная просека, люди мои на прощанье пели мне – ибо любовь не боится осени.

Слышу дожди твои злые, дикие, вижу, как замерло вдруг за ними все. Заряд с часовым механизмом тикает. Что ты стоишь? Подходи, обнимемся.

Расскажи мне сказку...

Расскажи мне сказку о том, что я все смогу, что однажды ночью, стоя на берегу, руку твою сжимая в своей ладони, я увижу, что мир не рушится и не тонет, что не рвутся цепи, не падают якоря… расскажи мне сказку, правды не говоря, расскажи мне сказку сильнее того, что есть… не бывает чудес иных, кроме тех чудес, что мы сами себе напишем и создадим.

Расскажи мне, что я остался здесь не один.

Вот дом мой и двор...

Вот дом мой и двор, заросший травой и терном, ограда давно просела и обветшала, вот старая яблоня, ствол ее будет черным, когда разойдется облако над пожаром. Вот книга моя… Сынок, я читаю книгу, осенние сумерки путают мне страницы, я знаю ее наизусть, я уже привыкла, что книга моя мне часто ночами снится. Вот шаль… Эта шаль ко мне перешла от бабки, и нет ничего теплее и мягче шали, смотри, сквозь узор пропущены две булавки – чтоб люди недобрым взглядом не помешали. Вот свечка горит… Ругаешь меня за свечку, а с ней, между тем, уютнее и спокойней. Сегодня у нас такой неспокойный вечер, сырая мгла деревья туманом кормит, вот скрип половицы – словно зашел прохожий, и ждет у порога, и говорит о чем-то…

Я знаю, что Она на меня похожа.

Найдешь Ее весной – передай ей чётки.

Я хотела сказать…

Я хотела сказать… А впрочем, я слишком много говорю невпопад, особенно по утрам... У тебя тут, смотри, дорога. Твоя дорога. Этот кофе, определенно, не может врать. Я хотела сказать… довольно. Я всем довольна, не гадаю, что будет, и берегу слова. И спасибо, что мне так больно, когда мне больно, я особенно остро чувствую, что жива.

Я составлю список...

Я составлю список своих подобий, живых надгробий, видимых искажений, каждого провожу по календарю: «Не желай моего пути, я уже горю, я проживаю секунды под напряженьем, ты запомни то, что я тебе говорю».

Мои тени невменяемы, к сожаленью.

Я себе, пожалуй, отблески сотворю.

Что со мной не бывает...

Что со мной не бывает – не убивает, а что убивает – становится драгоценным, я прячу его, как мякоть, под плотной цедрой, поэтому меня и не убывает.

А на кухне чай остыл...

А на кухне чай остыл, недопитый чай, этот год почти прошел, если верить дате… И молчат они, и ангелы их молчат. Помолчи и ты, не стоит напоминать им. Если ты уйдешь, я буду сидеть, пока в тишине шаги не станут перерождаться в шорох неба, что царапают облака, не умея безболезненно расставаться. По ночам в подъезде беспомощен, как слепой, в темноте слова похожи на птичий клекот…

Если ты сейчас оступишься – Бог с тобой. Продолжай спускаться, до выхода два пролета.

Не пиши мое имя...

Не пиши мое имя, оно состоит из тех отличительных знаков, коими отмечают переживших блокаду времени в пустоте и оставивших одиночество за плечами. Не пиши мое имя пером моего крыла на осеннем асфальте, сумрачном перепутье, не пиши мое имя. Я у тебя была, чтобы ты оказался там, где меня не будет. Там и воздух иной, и зима наступает так, словно цвет отменили и сделали воду пресной, там другая с тобой просыпается по утрам, смотрит в твой объектив, смеется, повысив резкость диссонанса, смущаясь, пытается что-то снять, неумело целует родинку на ключице…

Не пиши мое имя. Не вспоминай меня.

Слишком многое может осенью приключиться.

Спи, мой хороший...

Спи, мой хороший. Я снюсь тебе, и пока сон твой глубок, и полночь стоит на страже, я напряженным кончиком языка каждую венку твою обвожу и глажу, запоминая изгибы и находя в коже упругой теплые точки неги…

Так небо, устав от осени и дождя, к земле приникает, мечтая о первом снеге.

Я пробую снег.

Империя уличной девкой лежит под нами...

Империя уличной девкой лежит под нами, мы входим в нее с востока, неутомимо вторгаясь все глубже… И я измеряю днями шаги по знакомым пыльным дорогам Рима. Мы не были здесь полгода, как псы окраин, границы ее охраняли, беря на веру законы Империи, где человек играет лишь роль человека в доспехах легионера.

Привал. Отдыхаем. Прохладно и склон пологий, и тень от оливы уже приникает к склону так нежно, что кажется, вечер продлится долго, и Боги сегодня рассеяно – благосклонны. Садись ко мне ближе, Руфус. Вино весною особенно резвое, так и танцует в жилах, и ласки волной проходят, и тело ноет – ведь каждый из нас по-своему заслужил их. Мы славно устроились – нам не мешают песни, от нас далека палатка центуриона, и ветви кустарника нас укрывают… Здесь мы свободны от Рима и римского легиона.