Несмотря ни на что

Уэдсли Оливия

— В самом деле? — подал реплику, видимо, глубоко заинтересованный слушатель.

— Да, итальянское. На углу нашей улицы. Отца нет, только мать, конечно, и трое малышей — Беппо, Карло, Аннунциата. Приходится мне, знаете ли, обшивать их и покупать на свои деньги материю. Последний раз фуфаечка Аннунциаты оказалась ей узка. Пришлось написать Чипу, а он возьми и пришли целый ящик их.

— Вот это славно! — серьезно заметил Маркс.

— Нет, они не годились. Он прислал фуфайки для взрослых, а Аннунциате только пятый год.

Так что все досталось матери, а я вовсе не о ней хлопотала. Я ее не люблю.

Она приняла оборонительную позу.

— Ведь не можешь любить всех, кого полагается? Вы, например, могли бы?

— Не мог бы, конечно. Боюсь, что даже и тогда, если бы они любили меня.

Туанета кивнула с довольным видом.

— Вот видите! И я тоже не могу. А когда я сказала про это сестре Мари-Луизе, она меня оштрафовала на три пенса за дурные мысли. В следующий раз придется, верно, платить целый шестипенсовик, потому что с той поры я невзлюбила синьору Люсоли еще больше, чем прежде.

— Да, это очень дорого обходится — откровенно выказывать свою антипатию, — сказал рассеянно Маркс. — Некоторые платят тысячи за эту привилегию.

— Я не люблю этих крайностей, — продолжала думать вслух Туанета, — ни в чем, кроме любви. Тут уж иначе нельзя! Либо изо всех сил, по-настоящему, либо совсем не надо.

На митинге Маркс начал свою речь именно этими словами.

— «Либо по-настоящему, либо совсем не надо» — это хороший девиз для политического деятеля, — произнес он и успел увидеть, как вспыхнуло и просияло личико Туанеты, спрятавшейся за спину миссис Сэвернейк.

Собрание в этот вечер было очень шумным и утомительным. Люди Дерэма определенно стремились сорвать его. Но, в конце концов, Маркс сумел успокоить толпу и говорил дольше, чем рассчитывал. После него выступил Джон.

— У вас есть все, что вам нужно, сударь, — крикнул ему кто-то из толпы. — Где вам понять нас? Мы хотим послать в парламент человека, который чувствует так же, как и мы, и будет отстаивать наши интересы.

— Я тоже мыслю и чувствую, как вы, — твердо возразил Джон. — Если вы пошлете меня, моя победа будет вашей победой, мое поражение — вашим поражением…

Но его слова не произвели впечатления, чувствовалось, что сегодня между ним и толпой нет контакта. Несмотря на успех, который имело выступление Маркса, митинг был неудачен для Джона.

— Скверно, — резюмировал свои впечатления Джон. — Но у меня еще остается завтрашний день.

Они с Чипом и Марксом отправились к миссис Сэвернейк, которая уже уехала раньше с Туанетой. Ужин в столовой «Гейдона» был сервирован на круглом столе, освещенном свечами. В старинном огромном камине, выложенном оранжевыми плитками, трещали поленья. Хозяйка спустилась вниз в нарядном черном туалете и ласково поздоровалась с гостями.

Подавленное настроение Джона улетучилось как по волшебству. Маркс был остроумнее, Чип — благодушнее, чем всегда.

Джон

наблюдал то одного, то другого, потом переводил глаза на миссис Сэвернейк и думал: эта женщина умеет заставить человека выявить все то лучшее, что есть в нем.

Тускло-золотой свет свечей отражался в синеве ее зрачков, делая эту синеву гуще обычного. Улыбка сегодня чаще мелькала на губах. Джон видел только эти великолепные синие глаза под черным кружевом ресниц да тихую, полунежную, полузадорную улыбку. Видел даже тогда, когда не глядел на миссис Сэвернейк. И твердил себе в каком-то изумлении: «Да, вот это настоящая красота!»

Миссис Сэвернейк беседовала с Марксом. Разговор ее блистал остроумием. Глядя на нее, Джон впервые остро почувствовал, что женщина может иметь огромное влияние на жизнь мужчины. Он уже жаждал стать другом миссис Сэвернейк. Вспомнил слова Маркса, сказанные Туанете. Да, быть ее другом — это честь.

— О чем вы думаете, мистер Теннент? — спросила она неожиданно. — У вас такой вид, словно вы унеслись мыслями далеко от земной юдоли.

Она улыбалась ему той улыбкой, которая путала мысли Джона, вносила смятение в его душу. Как он мог сказать ей, о чем думал — ведь это о ней! Джон вдруг почувствовал, что густо краснеет, что у него идиотский вид, — и сказал торопливо:

— Да, я замечтался, но все это так туманно… не стоит рассказывать.

— О, если то были мечты, тогда не следовало будить вас. Этого ничем не возместить. Мечты дороже рубинов, они — самое ценное, что у нас есть.

— Виола, что за ересь вы проповедуете, — заметил Маркс лениво.

— Кто же станет отрекаться от права мечтать, создавать себе иллюзии? — возразила мягко миссис Сэвернейк. — Кто не захочет побывать в этом мире, где невозможное становится возможным, где обещанное нам осуществляется?

— Джон, принадлежали вы когда-нибудь к этой школе? — спросил коварно Маркс.

— Жалею, что не принадлежал, — честно ответил Джон.

Миссис Сэвернейк покачала головой.

— Избирателям мечтатели не нужны! Вообразите себе физиономию этого джентльмена в клетчатом пальто, который так сурово обошелся с вами сегодня вечером, если бы он узнал, что вы намерены предаваться мечтам в парламенте!

Джон присоединился к его смеху.

— Нет, — сказал он, — хоть я и занят политикой, мне нравится ваша теория о мечтах и иллюзиях.

— Ну, тогда вы не совсем безнадежны, Теннент, — подхватил Маркс.

— Ага! И это говорит тот, кто обозвал меня еретичкой! — весело глянула на него миссис Сэвернейк.

После ужина перешли в будуар и расположились вокруг камина, как в тот вечер, когда Чип, Джон и Туанета приезжали сюда в первый раз. Сквозь абажур единственной горевшей лампы лился опаловый полусвет.

— Вы создаете вокруг себя атмосферу мира и покоя, Виола, — промолвил вдруг Маркс. — Или это старый дом так настраивает?