Несмотря ни на что
Шрифт:
Заговорили о какой-то «злобе дня». Джон молчал, чувствуя в эти минуты, что, если заговорит, непременно скажет грубость Марксу. Он кидал на последнего беглые злобные взгляды и с неприятным изумлением открывал в себе унизительную ревность к Марксу.
Было нестерпимо видеть, что Маркс сидит на оттоманке рядом с миссис Сэвернейк, что он зовет ее Виолой. И впервые Джон посмотрел на своего патрона, как на человека, не принадлежащего к их кругу, на какого-то сомнительного прожектера.
Голос Маркса, дружеский, ободряющий, ворвался в его размышления:
— Джон, мне известно, теперь уже
Джон подал какую-то реплику. Его минутное недоброжелательство к Марксу прошло, но разговаривать не хотелось.
Не глядя на миссис Сэвернейк, он не пропускал ни одного ее движения, ни одного слова, и ни о чем другом не мог думать. Ее манера наклонять голову, волнистость тщательно убранных волос, каждая деталь ее туалета — все это приобрело вдруг какую-то особенную значимость в глазах Джона.
Он сидел хмурый, изредка подавая реплики, — и не в силах был уйти и оставить миссис Сэвернейк наедине с Марксом.
Ему никогда и в голову не приходила мысль о любви к этой женщине, он никогда не хотел этого, — что же случилось сегодня за чайным столом? Почему он спрашивает себя в отчаянии, любит ли он ее?
Если это — любовь, значит, он никогда не любил Кэролайн. Тогда все было смех и беспечность, поцелуи и чувственные порывы, от которых дыхание захватывало; не было этого таинственного страха, томительного ощущения неудовлетворенности — всех этих новых для него и противоречивых ощущений.
Маркс поднялся, собираясь уходить. Спросил, идет ли Джон тоже.
Джон беззвучно попрощался с миссис Сэвернейк и последовал за Марксом на улицу. Они расстались на углу площади Гамильтона. Маркс подозвал таксомотор, Джон направился в парк.
Парк кишел людьми. На скамейке под каждым деревом — парочка. Джон выбрал уединенную аллею, где их не было, и присел на скамью, чтобы собраться с мыслями.
Он смутно чувствовал, что любовь к миссис Сэвернейк будет потрясающим событием в его жизни. А он немного побаивался всего «потрясающего», инстинктивно сторонился его.
«Глупости! Если я никогда не переживал того, что сейчас, это еще не значит, что я влюблен в миссис Сэвернейк!»
Он не мог думать о ней, как о женщине, которой хочешь обладать, даже просто как о любимой женщине. Что-то мешало. Образ миссис Сэвернейк все еще стоял как-то отдельно от его внутренней жизни. Но снова и снова он возвращался к тому же недоуменному вопросу: как можно было хоть на миг поверить, что то, что он давал Кэролайн, была любовь?
На песке, у ног Джона возились и прыгали воробьи. На Пикадилли глухой рокот сменялся по временам громким шумом. Все было так знакомо и привычно — и тем сложнее и необъяснимее казалось то новое, что происходило в его душе.
— Все это — просто каприз, наваждение, — сказал он себе с озлобленной решимостью и, поднявшись, зашагал по дорожкам к выходу. Скорее к людям, которые будут говорить с ним, помогут отогнать мысли.
Он телефонировал Чипу и предложил обедать в Рэнэла.
— Ладно, — отвечал ленивый голос Чипа, — приду через полчасика. Я кончаю доклад.
Джон зашел домой переодеться и поехал в своем автомобиле в Рэнэла. Был час, когда закрываются все конторы
На площадке перед клубом, на лестнице, в комнатах — повсюду пестрели и благоухали цветы. Джон выбрал столик на открытой веранде и уселся ожидать Чипа.
Чип запоздал. Когда за всеми столиками уже обедали и из затемненного уголка слышались звуки оркестра, Джон, наконец, увидел издали приятеля.
Чип с кем-то разговаривал. Но с кем?
Миссис Сэвернейк! Они, очевидно, пришли вместе.
Джон поднялся, холодея от радости, сердце у него громко стучало.
— Джон, судьба к нам решительно благосклонна. Мне надо было позвонить к миссис Сэвернейк по поводу одного адреса. Мне и не снилось, что она окажется дома. Но она была дома, и я попросил ее отобедать с нами здесь.
— Упрашивать особенно не пришлось, — вставила миссис Сэвернейк. — Такой чудесный вечер… и перспектива обедать на воздухе!..
Она была так хороша с этим сияющим лицом, что Джон забыл свою тревогу и смятение. Он не отводил глаз от миссис Сэвернейк, был совершенно счастлив, что ему можно смотреть на нее и ни о чем не думать.
За обедом Чип рассказывал анекдоты, случавшиеся с ним во время объезда захолустных местечек и ферм (эти объезды составляли часть его новых обязанностей). Миссис Сэвернейк говорила о тайном очаровании некоторых глухих, словно забытых миром, уголков за границей, о шумной музыке жизни больших городов континента. Джон вслушивался в звуки ее голоса, вряд ли понимая то, что она говорила. Смотрел в густую, как индиго, синеву зрачков, не пропуская ни одного движения унизанной кольцами руки. Но, очарованный, он не ощущал, однако, желания целовать эту женщину. Словно одна только душа его была влюблена, кровь молчала. Уже только глядеть на нее, говорить с нею — было таким упоением, какого он не знал еще никогда до сих пор.
Мимо их стола прошла дама, напомнившая ему Кэролайн: то же светлое золото волос, та же смелая непринужденность манер. Джон смотрел ей вслед, удивляясь своему равнодушию. В первый раз за много месяцев воспоминание о Кэролайн не волновало. Она перестала для него существовать. И сознание, что это так, принесло невыразимое облегчение.
— Вы — ужасно неразговорчивый субъект, — сказала ему миссис Сэвернейк.
— Мне так спокойно и хорошо, что не хочется разговаривать.
— Ну, что, теперь Фельвуд — дело верное?
Джон совсем забыл о назначении Инграма, хотя Маркс только сегодня говорил с ним об этом.
— Думаю, что так, — отвечал он. — Но до начала новой сессии ничего нельзя предпринять.
Все отодвинулось куда-то в сторону, не существовало ничего, кроме этих минут.
Стемнело. Бесчисленные звезды расцвели в небе. К столу подошел знакомый Чипа и отвел его в сторону для какого-то делового разговора.
— Не проводите ли меня к озеру? — сказала миссис Сэвернейк Джону. — Мистер Чип нас догонит.