Несостоявшийся русский царь Карл Филипп, или Шведская интрига Смутного времени

Выражение «внешность обманчива» как нельзя лучше подходило для характеристики шведского короля Карла IX. Господствующей мужской модой в начале семнадцатого века была собственная короткая стрижка (парики появились почти полвека спустя), и облысевший монарх проявлял чудеса изобретательности, пытаясь создать из редкой растительности на голове некое подобие прически. Придворный парикмахер, без сомнения, считал себя несчастнейшим из людей, будучи вынужденным скорбно прикрывать монаршую лысину тремя жидкими прядками волос, скрученными наподобие косичек. Два крысиных хвостика шли на лоб с висков, один тянулся к ним через весь череп с затылка. Обладателя подобной прически легко можно было причислить к людям тщеславным, поверхностным

и слабовольным, зависимым от мнения своего окружения и не умеющим найти правильный выход даже из простейших житейских ситуаций. Однако считать таковым Карла IX было бы непростительной ошибкой. Куда вернее о личных качествах короля говорил его взгляд, умный, острый и подозрительный, под которым трепетали самые верные соратники монарха. Казалось, он видел в них бездны зла, скрытые даже от самих придворных. Карл IX, глубоко верующий лютеранин, проводивший собственные религиозные изыскания, давно пришел к выводу, что мир погряз во грехе, а видимые проявления добра чаще всего оказываются лишь коварным обличьем, в котором выступает дьявол. Опыт собственной жизни только укрепил скептическое отношение Карла к людям и его представление о том, что силы тьмы перешли в наступление, причем их передовой отряд составляют католики. В 1600 году казнью в Линчепинге десяти влиятельных аристократов, пятеро из которых были членами королевского совета, завершился переход власти в Швеции из рук смещенного законного монарха — короля Сигизмунда Вазы — в руки его дяди, герцога Зюдерманландского Карла, признанного за год до кровавой расправы с приверженцами Сигизмунда «наследным правителем государства». Сотни шведских сторонников Сигизмунда бежали в Польшу, где его в 1587 году выбрали королем. Оттуда они рассылали по всей Европе унизительные пропагандистские сочинения. Герб Карла рисовали как сочетание палаческого меча, пыточного колеса и виселицы, сопровождая изображение следующим стишком:

Дыба, плаха, колесо — вот правителя лицо. Дело есть у палача — рубит голову сплеча. На кол тянут без суда — кровь повсюду, как вода.

Карл пытался представить лишение Сигизмунда власти как победу в борьбе истинной веры с «папской» ересью, но даже в лютеранских княжествах и герцогствах Германии этот взгляд на шведские события приживался с трудом. Властители Европы, вне зависимости от их религиозной принадлежности, придерживались традиционных и крайне оскорбительных для Карла представлений о настоящих причинах борьбы. По их мнению, ловкий дядя попросту использовал религию, чтобы лишить трона католика-племянника, слишком долго находившегося в Польше и оставившего Швецию на попечение коварного родственника. Карла в Европе называли «узурпатором», «бунтовщиком», покусившимся на святая святых в этом мире — престол законного монарха. Такое не приветствовалось ни одной христианской религией, будь то католицизм, лютеранство или даже «московитская православная ересь». От отчаяния новый властитель Швеции стал склоняться к кальвинизму, вызывая нарекания собственных пасторов: это направление лютеранства допускало смещение монархов, нарушавших Божии заповеди, то есть давало «небесное» оправдание совершенному Карлом перевороту.

Однако счеты с Сигизмундом еще не были закончены. Сохранив за собой титул шведского короля, племянник не оставлял планов вернуть себе шведский престол. Со своими «шпионскими мухами» (так дословно называли в то время лазутчиков) он отправлял в Швецию секретные послания, в которых извещал подданных о скором победном возвращении, требовал не выполнять распоряжений незаконного правителя и призывал переходить на свою сторону в сражениях. Пока война с поляками шла вдалеке от Швеции, два государства вовсю делили Эстляндию и Лифляндию, но настоящим кошмаром для Карла была возможность удара Сигизмунда по Финляндии. Для высадки морского десанта поляки не обладали достаточным количеством кораблей — риск оказания помощи Сигизмунду флотом католической Испании представлялся слишком отдаленным — но «папские силы», воплощением которых для Карла являлся Сигизмунд, могли проникнуть в Финляндию через Россию.

В 1602 году превосходная польская кавалерия, состоявшая менее чем из четырех тысяч всадников, наголову разбила 14-тысячное шведское войско в сражении под Киркхольмом, возле Риги. Сам Карл едва спасся, уйдя от погони на коне шведского дворянина, пожертвовавшего собой ради монарха. Опыт Киркхольма показывал, что, если польская армия войдет в границы Швеции — Финляндии, устоять против нее будет крайне трудно. Карлу доносили о возможности сближения Польши и России; случись подобное — на пути прорыва армий соединенных государств в Финляндию стояла бы лишь Выборгская крепость. В 1600–1601 годах в Москве побывало большое польское посольство во главе с литовским канцлером Львом Сапегой, представившим проект унии между Польшей и Россией, по типу той, что существовала между Польшей и Литвой. Предполагалось чеканить общую монету, построить совместный флот на Балтике, проводить единую внешнюю политику.

Повторялась история 1586 года, когда русские послы, приехавшие в Краков на сейм, предлагали в польские короли царя Федора и рисовали заманчивые перспективы объединения двух государств. Лишь недостаток средств на подкуп шляхты и чрезмерные требования московитов сорвали соглашение. «Москвитяне хотят пришить Польшу к своей стране, как рукав к кафтану!» — воскликнул один из избирателей, недовольный предложением переноса общей столицы в Москву и представленным русскими послами проектом герба, в котором корона Польши была помешена под шапкой Мономаха. Однако условия союза Польши и России, предложенные Львом

Сапегой, были куда более реалистичны.

К счастью для Швеции, русский царь Борис Годунов преследовал приземленные цели: он хотел воспользоваться схваткой шведов и поляков для территориальных приобретений. Татищев, который вел переговоры с русской стороны, шантажировал Сапегу тем, что якобы Карл «покоряется царю и уступает ему Эстляндию» и потому от польского короля Сигизмунда в Москве ждут столь же интересных предложений. Дискуссия тотчас приобрела более острый характер. Протокол переговоров сохранил для потомства следующий обмен репликами несостоявшихся союзников, свидетельствующий о том, что стороны не пришли к взаимопониманию. «Ты лжешь!» — со свойственной русским дипломатам начала семнадцатого века простотой резал Татищев, на что Лев Сапега, теряя европейский лоск, отвечал соответствующим образом: «Ты сам лжешь, холоп! Тебе бы говорить с конюхами, которые убирают навоз, да и среди них найдутся более воспитанные, чем ты!»

Одновременно Борис Годунов вел переговоры с прибывшим в Москву шведским посольством, добивавшимся подтверждения Тявзинского мира. Думные бояре царя умело использовали напряженную ситуацию, возникшую от присутствия в русской столице посольств враждующих государств. Они сообщали шведам, многозначительно кивая в сторону польского подворья: «Сигизмунд так желает союза с царем, что передает ему всю Ливонию».

Царь Борис даже по русским меркам считался человеком необразованным — как и все русские монархи, он не знал ни одного иностранного языка, к тому же, в отличие от своих предшественников на престоле, не мог читать и писать даже на родном языке — однако хитроумия ему было не занимать. Русские славились за границей как большие любители шахматной игры, и Борис в дипломатической партии с поляками и шведами подготовил пешку, готовую пройти в ферзи. Он представил Льву Сапеге шведского принца Густава, незаконного сына Эрика XIV и Екатерины Мансдоттер, которого предполагал выставить кандидатом на шведский престол. Борис выманил нищего принца из Италии, где тот занимался алхимией и медициной, получив прозвище «Нового Парацельса» в честь знаменитого немецкого врача и химика XVII века. Свое пропитание Густав многие годы добывал, работая конюхом. Русский царь обещал женить принца на своей дочери Ксении и помочь ему добыть шведскую корону. Увы, Новый Парацельс самым неожиданным образом подвел своего покровителя. По пути в Россию Густав встретил в Данциге молодую женщину по имени Катерина, жену хозяина гостиницы, и воспылал к ней такой страстью, что вывез с собой в Россию семейную пару. Он не только не мог расстаться со своей данцигской пассией даже ради царской дочки, но и отказался участвовать в интриге против Швеции. Борис впоследствии отправил Густава в почетную ссылку в Углич. Новый Парацельс умер в 1607 году, так и не выйдя в ферзи. Перспективе стать шведским королем он предпочел катание на санях по ухабистым улицам провинциального городка со своей подругой — «полностью завладевшей» им, как он сам жаловался случайным знакомым.

Однако в 1601 году никто не мог предвидеть, чем обернется царская интрига с Густавом. И польские, и шведские дипломаты видели в поведении Бориса явную угрозу своим монархам. Оба посольства покинули Россию ни с чем.

Поляки подписали с царем Борисом двадцатилетнее перемирие, а по возвращении домой Лев Сапега, находясь под впечатлением несветского обхождения с ним и отсутствия у царя широты политических взглядов, представил королю более традиционный проект, чем тот, с которым он отправлялся в Московию. Это был план войны с Россией.

Гроза на этот раз миновала Швецию. Но Карл IX не хотел рисковать, рассчитывая на непреодолимые разногласия между своими врагами. В конце концов, русский царь и один, даже без помощи Польши, вполне мог попытаться вторгнуться в Финляндию, что уже много раз случалось прежде. Эта часть королевства была крайне уязвима после недавней гражданской войны, шедшей между сторонниками Сигизмунда и Карла.

В своей речи перед сословиями летом 1602 года в Стокгольме Карл обрисовал внешнеполитическую ситуацию страны, сделав вывод, что русские — самые опасные соседи Швеции, которых не остановят никакие уступки: «У шведов три соседа — датчане, поляки и русские. С датчанами они могут жить в мире, если уступят им „Три короны“, являющиеся исконным шведским гербом, отдадут им старинные шведские владения в Лапландии, позволят свободно, наравне со шведами, торговать со всеми рудниками королевства и никогда не станут вспоминать о несправедливостях, причиненных датчанами со времен Штеттинского мира. С поляками можно заключить мир в течение восьми лет, стоит только отдать им Пернау и Дерпт и не вдаваться в существо конфликта. Правда, неизвестно, что шведская корона от всего этого выиграет. Что же касается русских, то с ними можно находиться в дружеских отношениях, если отдать им Нарву, Ревель и Выборг. Но даже в таком случае мир будет длиться лишь до тех пор, пока русским сие будет угодно».

Казалось, поведение русского царя Бориса оправдывало худшие предчувствия Карла. Тявзинский мир 1595 года до сих пор не был ратифицирован царем, недовольным тем, что Нарва вновь, после недолгого пребывания в составе России, отходила на вечные времена к Швеции. Формально упрекнуть русскую дипломатию было не в чем — мир подписывался с королем Швеции Сигизмундом, и после изгнания из страны он призывал царя Бориса не обращать внимания на козни герцога Карла, то задерживавшего передачу во владение России, согласно условиям договора, Кексгольмской крепости с прилегающим районом, то требовавшего закрепить соглашение крестным целованием между ним, герцогом, и царем Борисом. «Об этом следует говорить лишь с Нами, и ни с кем иным», — заявлял Сигизмунд, обещая, что в скором времени он вернется в Швецию и тогда можно будет провести торжественную церемонию ратификации договора.