Неспортивная история
Шрифт:
— Ну?..
— Баранки гну! — огрызаюсь. Сажусь на мат и коленку ушибленную растираю.
Вадим опускается передо мной на корточки.
— Да что с тобой сегодня, что случилось? — мягко так спрашивает, заботливо. А это еще хуже, чем нож под сердце.
— Устала.
— И только?
— А чего еще-то?
Вадим поднимается, снова руки за спину:
— Тогда вставай.
— Не встану!
— Встала, и на бревно! — повышает голос Вадим.
— Не могу!
— Слов таких не знаю! — заводится.
Сижу
— Назад! — слышу голос Вадима, но не оборачиваюсь. — Татьяна! Вернись, я сказал!..
— Да идешь ты!.. — говорю тихо, сквозь зубы, чтобы не услышал.
Дверью шарахнула так, что по залу гул пошел…
Кажется, этот гул еще стоял у меня в ушах, когда дня через три я сидела на стуле перед грузным, восточной наружности, толстопузым дядькой в белом халате. Дядька сильно сопел, навалившись грудью на стол, быстро выводил на казенном бланке непонятные крупные каракули.
Кроме двух стульев, стола, рукомойника и кушетки, в кабинете ничего не было. Белые стены, белые занавески на окнах.
Дядька писать закончил, выбрался из-за стола.
— Идем, — сказал.
Дверной ручки в этом кабинете тоже не оказалось. Дядька достал из кармана халата специальный ключ, вставил в дырку, повернул, и дверь открылась.
Навстречу нам с банкетки поднялся Вадим, ожидавший в коридоре.
— Зайдите… — сказал ему дядька.-
А ты подожди нас здесь.
Я вышла. Вадим зашел. Щелкнул замок. Уселась на банкетку и стала ждать…
…Минут через сорок после этого догоняю Вадима, на ходу застегивая куртку. Идем по аллее больничного парка. Под ногами и вокруг мокрые желто-красные листья. День для ноября на редкость яркий, хоть солнца и не видно.
Вадим суров, руки засунул в карманы плаща. Идет медленно, смотрит куда-то вперед, в самый конец аллеи. Мимо то и дело проходят какие-то тетки в белых халатах, в накинутых сверху пальто и куртках.
Пристраиваюсь рядом с тренером, поглядываю на него снизу вверх, он молчит, и я молчу.
— Ну и чего вам наговорил этот специалист — психопат? — интересуюсь наконец.
Вадим по-прежнему молчит, только листья шуршат под ногами.
— Вадим Петрович!.. — настаиваю.
Он останавливается возле скамейки, пробует пальцами — не грязная ли?
— Присядем-ка, — говорит. И устраивается на самый краешек. — Вот, значит… — Лицо у Вадима, будто ему килограмм клюквы в рот запихнули. — Так-то… — И снова молчит.
— Чего? — не понимаю я.
— Перестарались мы с тобой, девушка. — Вадим зябко поводит плечами. — Нервишки у тебя того… подизносились…
— Это как? — спрашиваю осторожно.
— Истощение нервной системы… Не уследил… Отдохнуть тебе надо. — Вадим кашляет, прочищает сорвавшиеся в конце фразы связки. — Отдохнуть…
Кажется,
— И долго, — говорю, — отдыхать будем?
— Год… Может, больше года.
— Год?! — меня со скамейки будто кто пинком подбрасывает. — Да ведь через год… без тренировок… Не то что ваша Жукова, всякая мелюзга из подготовилки меня так обставит! Даже помост мести для меня никакой перспективы! Вы это понимаете?!
Вижу, что понимает. Не вчера же родился. Встает со скамейки, в глаза не смотрит. Как-то неловко по плечу меня похлопал и пошел вперед.
— Вадим Петрович!
Не оборачивается.
— Вадим Петрович!.. Вадим Петрович!..
Идет, руки в карманах.
— Ах ты!..
От бессилия, наверное, — вижу на земле какую-то палку, нагибаюсь и швыряю ему вслед. Палка летит по дуге и несильно, но все-таки попадает Вадиму между лопаток. Не оборачивается, не останавливается, только еще глубже втянув голову в плечи, уходит от меня все дальше и дальше…
Вот, стало быть, все теперь позади… Вернулась домой, к матери, в нашу халупу однокомнатную, наш малогабаритный сарайчик в Автово (есть такой район в Ленинграде).
Стою в прихожей этакой куклой неживой. Чемодан с вещами на полу, сумка через плечо. Мать меня прижала к себе, по спине гладит.
— Девочка моя… — приговаривает.
У нас на стене, напротив входных дверей, зеркало. Вижу там ее спину и свое отражение. Лицо мое, прямо скажем, особой радости по поводу возвращения в «гнездо родное» не выражает. Скорее наоборот — растерянная какая-то физиономия в зеркало смотрит.
— Ну, что?.. — Мать берет меня за плечи, разглядывает.
Пробую улыбнуться — не показывать же ей, что мне повеситься хочется.
— Раздевайся. — Мать поддевает мой нос пальцем, берется за чемодан и тащит его в комнату. — Ох, какой он у тебя тяжеленный, — щебечет. — Ты уж извини, что не смогла встретить. И так еле-еле у начальницы с обеда отпросилась.
— Ничего, я на такси…
Слушаю ее вполуха, снимаю сумку с плеча, расстегиваю куртку, продолжаю разглядывать себя в зеркале.
Мама у меня такая же низкорослая и некрасивая, как я. Выглядит, правда, молодо. Еще два-три года, и будем с ней, как две подружки…
— Я тебе тут специальный угол выгородила. — Тараторит без остановки. — Ширмой отгородила. Письменный стол приволокли вместе с тетей Зиной… Ты тетю Зину-то помнишь? — И, не дожидаясь ответа, дальше: — Ее Борька в армию ушел, так она его стол нам отдала. Мне, говорит, ни к чему, а твоя — пусть учится…
Куртку — на вешалку, шапочку вязаную с головы долой и в рукав. Снимаю кроссовки, вижу — шлепанцы для меня приготовлены, на коврике стоят. Шлепанцы так шлепанцы — залезаю. Чувствую спиной, мать в прихожую вышла.