Несравненная Екатерина II. История Великой любви
Шрифт:
Орлова уважали, его высокая репутация дошла до Пушкина, недаром собеседниками, с которыми Екатерина «беседы мудрые вела», он назвал двоих: Державина и Орлова.
Вряд ли кто-нибудь из окружения Екатерины удостоился стольких живых и дружелюбных отзывов, как Григорий Орлов. Английский посланник счел нужным сообщить своему двору о замечательных личных качествах фаворита – он мягок, совершенно прост, лишен каких бы то ни было претензий, к государыне весьма почтителен. Не очень образован, но очень одарен от природы и много работает. «Имев случай поговорить с ним однажды вечером, когда он был разгорячен танцами и лишним выпитым стаканом, положительно могу утверждать, – пишет англичанин, – что этот человек дорожит честью и правдой».
Еще более интересен для нас отзыв князя М. Щербатова, человека желчного, непримиримого,
Баловень фортуны, русский граф, князь Римской империи, один из богатейших вельмож России, красавец, невенчанный муж великой царицы, всеобщий любимец – был ли он счастлив?
«Гатчинский помещик хандрит», – писала Екатерина одному из своих корреспондентов. Почему же Орлов с его силой и его темпераментом пребывал в тоске? Может быть, все-таки щемило сердце, когда он представлял себе российские военные корабли в Чесменской бухте, и дым, и гром сражения – по его замыслу и плану, но не под его командованием? А что же он, с его энергией и опытом? Перемещается из Зимнего дворца в Царское Село и обратно, самое большее – сопровождает царицу в ее путешествии по Волге? Или на охоте ходит один на медведя?
Его час пробил, когда в старую столицу России пришла чума.
Появилась она в 1771 году, поутихла с зимними холодами, а в 1772-м начала свирепое наступление. Сколько ни старались московские власти – карантины (временные больницы), работа врачей в домах, похоронные бригады, костры, где сжигали заразную одежду, – они не справлялись, чума обгоняла их. Уже умирали десятки и сотни в день, уже некому было убирать мертвых, которые лежали в домах и валялись по улицам. Полиции не хватало. И тут в темном московском народе началась другая эпидемия, не менее опасная, – подозрительность и страх: в бедствии видели очаги заразы, во врачах – отравителей, злоба и отчаяние копились в народе; люди обращались к церкви, теснились возле особо чтимых икон, этим еще больше заражая друг друга. Кто мог – и знатные, и незнатные – бежали из Москвы, разнося заразу; нужно было закрывать город, но сил стоящего в Москве полка для этого не хватало. Положение было отчаянное, московский генерал-губернатор П. С. Салтыков, человек престарелый, не знал, что и делать, и написал Екатерине отчаянное письмо: «Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способу не остается оную прекратить, кроме что всяк старался себя сохранить. Мрет в Москве в сутки до 835 человек, включая тех, коих тайно хоронят, и все от страху карантинов, да и по улицам находят мертвых до 60 и более. Из Москвы множество народу подлого побежало, особливо хлебники, калачники, маркитанты, квасники и все, кои съестными припасами торгуют, и прочие мастеровые; с нуждою можно что купить съестное, работ нет, хлебных магазинов нет; дворянство все выехало по деревням. Генерал-поручик Петр Дмитриевич Еропкин (сенатор, на которого было возложено руководство борьбой с эпидемией. – О. Ч.) старается и трудится неусыпно оное зло прекратить, но все его труды тщетны, у него в доме человек его заразился, о чем он меня просил, чтоб донести Вашему Императорскому Величеству и испросить милостивого увольнения от сей комиссии. У меня в канцелярии также заразились, кроме что кругом меня во всех домах мрут, и я запер свои ворота, сижу один, опасаясь к себе несчастия. Я всячески генерал-поручику Еропкину помогал, да уж и помочь нечем: команда вся раскомандирована, в присутственных местах все дела остановились и везде приказные служители заражаются. Приемлю смелость просить мне дозволить на сие злое время отлучиться, пока оное по наступающему холодному времени может утихнуть. И комиссия генерал-поручика Еропкина ныне лишняя и больше вреда делает, и все те частные смотрители, посылая от себя и сами ездя, более болезнь разводят».
Бедный старик уехал в свою подмосковную в тот же день, 14 сентября, а наутро 15-го в Москве произошел бунт.
Началось все у Варварских Ворот, где возле иконы Боголюбской Богоматери стал собираться народ. Московский митрополит Амвросий, человек просвещенный, решил перенести икону от Варварских Ворот в церковь, но там же, у Варварских Ворот, в честь этой иконы собирались деньги, и Амвросий (боясь грабежа) решил их взять с тем, чтобы пожертвовать в Московский воспитательный дом (где состоял опекуном). Икону он перенести не решился, но ящики с деньгами велел опечатать – самое неразумное решение из всех возможных: возникло впечатление, будто московского митрополита интересуют деньги, а не спасение народа.
15 сентября городской набат уже сзывал москвичей к Варварским Воротам. Власти пытались навести порядок – а народ грудью встал «за Богородицу и ее достояние». Гнев толпы обратился на митрополита, его искали в Чудовом монастыре (который располагался в Кремле и в 1928 году был взорван), но он успел бежать в Донской. Разгромив и разграбив Чудов, толпа двинулась к Донскому, Амвросий пытался спрятаться в церковном алтаре, но его там нашли, выволокли и два часа месили кольями то, что от него осталось. Толпу разогнали. Но страшна была Москва, казалось, мертвых здесь больше, чем живых, воздух был полон трупного зловония, по улицам стелился дым – это жгли зараженные одежды и зараженные дома.
Орлов был убежден: причина беды в том, что Москву парализовала паника. Он считал, что должен туда ехать.
Накануне отъезда у Орлова был разговор с английским послом, тот просил его не ездить, напоминая, что в Москве он найдет не только беспорядок и отсутствие должной распорядительности, но еще и чуму.
– Чума или не чума, – ответил Орлов, – все равно. Я завтра выезжаю.
И тут же объяснил: он давно искал случая оказать значительную услугу императрице и отечеству.
– Эти случаи редко выпадают на долю частных лиц, – прибавил он, – и никогда не обходятся без риска.
Поразительно: он, русский генерал, чувствовал себя «частным лицом»; которому редко удается «оказать значительную услугу императрице и отечеству». На вершине власти он был вне власти.
Наверно, Орлов был прав, считая главной бедой Москвы панику, которая парализовала городские власти, но были в столице и силы, которые организовали оборону. Это видно из того же письма фельдмаршала Салтыкова: фабриканты и купцы делают свои карантины, а «раскольники выводят своих в шалаши». Московский воспитательный дом окружил себя стражей и так замкнулся, что у него не пострадал никто.
Прибытие столь важной и полномочной особы взбодрило администрацию. Орлов начал с того, что отдал под госпиталь свой дворец. Собрал врачей, утроил их жалованье, объявил, что крепостные, работающие в госпиталях, получат свободу; чтобы организовать вывоз мертвых, выпустил из тюрем узников; беспощадно карал мародеров; принял все возможные меры предохранения (доставка в Москву уксуса в таком количестве, чтобы хватило на всех). В городе было множество сирот, но приют, учрежденный для них в особняке, оказался безнадежно мал – Воспитательный дом получил повеление принимать этих бездомных детей.
Но нужно было еще и накормить голодающий город, а для этого – дать людям заработать. Орлов начал большие государственные работы – углубление рва вокруг Москвы, починка и строительство дорог (все это с поденной оплатой), осушение болот; приказал, чтобы казна покупала у ремесленников изделия их труда.
Но ведь был кровавый бунт, зверское убийство московского митрополита – преступление, которое необходимо было расследовать. Свидетелей было много (в том числе, например, Баженов, который наблюдал события из своего «модельного дома»), следствие шло полным ходом, но результаты были сомнительны, «открылось, что ни главы, ни хвоста нету», – писала Екатерина, конечно, со слов Орлова. В московском Сенате подняли вопрос о том, что следствие должно быть продолжено, но Орлов возразил: «Хотя по самой справедливости и должно стараться в изыскании истины доходить до самого источника, от чего преступление начало свое получило, дабы виновные по существу преступления были наказаны по точности их вин», но в нынешних, крайне тяжких обстоятельствах «нет ни времени, ни способов достигнуть сего».