Нестор-летописец
Шрифт:
То, что осталось от волхвов, смерды сволокли к лесу и подвесили на дубе, между небом и землей. Навечно привязанные к дереву, они не смогут уйти в подземный мир и стать вредными духами. Не сумеют и подняться в поднебесные пределы.
Следующим утром повоз отплыл к Ярославлю. С лодий смотрели на берег: как только люди ушли, к дубу с мертвецами подобрался медведь. Зверь с ворчаньем залез на дерево и стал обгрызать привязанные тела.
10
Месяц травень будто играл с людьми. То обдаст ледяным холодом, повеет студеными ветрами, посыплет снежной крупой. То подобреет и станет ластиться теплом жаркого солнышка, душистыми запахами зелени, светло искрящейся рябью реки. В северных краях нельзя верить этому месяцу, непременно обольстит и обманет.
Повоз ушел далеко вперед. На мысу между Клязьмой и Окой пятый день стоит малая дружина — десяток кметей с одной лодьей. Отроки скучают, воевода все чаще поднимается на высокий уступ над рекой и смотрит на полночь, откуда течет медлительная Клязьма. Ничего не дождавшись, уходит в свой шатер. Там велит холопу растирать смрадной мазью немеющие по ночам ноги.
Больше ждать нельзя, наутро готовят отплытие. В последний раз забравшись на уступ, воевода заметил в прибрежной поросли конного. Вершник торопил коня, посылая напрямик сквозь густые кусты молодой лещины. Губы боярина тронула улыбка. Душило окольных путей не знает.
Спустившись с горки, Янь Вышатич первым приветствовал храбра.
— Ты обменял лодку на коня? Вижу, что не продешевил.
Воевода охлопал коня с широкой грудью и тонкими быстрыми ногами.
— Я понял, чего не хватало моему заду все это время, — бесхитростно ответил Душило. — К тому же я подумал: на чем я буду добираться до Чернигова, если ты, боярин, уплывешь без меня? На лодке стало тесновато.
Воевода дал ему ответить на оживленные возгласы кметей, затем попытался увести храбра в шатер.
— Погоди, боярин. Там у меня обоз идет. Я их опередил малость, боялся, что не дождешься меня.
Душило направился к самой воде, приложил ладонь к челу и обозрел дальнюю гладь реки.
— Не видать.
Воевода шел за ним по пятам.
— Кто там у тебя? Отчего стало тесно?
— Приплывут — увидишь. Зря ты тревожился, боярин. — Душило сел на землю, стащил с ног сапоги и принялся скатывать обмотки. — В Ростове епископом все и кончилось. В Суздале хлеб есть, смерды сидят тихо. О ярославских волхвах там слыхали, это точно. Но больше говорили о каких-то других волхвах и плевались. Хорошо плевались, обильно. Не было времени выяснять, а то бы я послушал, чего там натворили эти поганые.
Он бросил наземь рубаху, порты и зашел в воду.
— То же самое, — ответил воевода. — Князь Ярослав казнил их тогда… Так ты не нашел ни разбоя, ни крамолы? Это хорошо.
— Кое-что другое нашел.
Душило плескался и фыркал, потом уплыл так далеко, что воевода потерял терпение и вернулся в стан.
Лодка пришла лишь к полудню. Гребцы извлекли из нее двух связанных пленников. У одного был заплывший глаз, у другого в зубах — деревянный обрубок.
— Не могу слушать, как он врет, — объяснил Душило.
— Кто они? — недоумевал боярин.
— Из Суздаля везу. Этот, — храбр показал на закляпанного, одетого в длинную, до пят, синюю рубаху, — из армянской церкви. Зашел я туда, послушал. Не понравилось мне. Неправильно там говорят. Христа сатаной называют. Я пошумел там немного, прихватил с собой этого. Он у них вроде главный.
Закляпанный принялся громко мычать и трясти головой. Душило разрезал веревку, выдернул из зубов обрубок.
— Ну чего?
— Не Христа, а жидовского Бога, не сатаной, а Сатанаилом! — во всеуслышанье изрек пленник. — Церковь же не армянская, а во имя святого Александра Армянина. Понимал бы что, невеглас.
Душило заткнул ему рот деревяшкой и указал на второго.
— Этого там же прихватил, в церкви. В армянской, — мстительно добавил он.
Пленник с подбитым глазом был смугл и черноволос, как грек. И носом также напоминал лукавого ромея.
— Для чего? — спросил воевода.
— Так узнал же его. Еще подумал: нечисто тут дело. Помнишь, боярин, Гавша тогда, у Кснятина, сказал, будто убил челядина и выбросил в реку. А он вот, живехонький. Еще брыкался. Я Гавшин удар знаю, он не мог промахнуться. Выходит, того… соврал. А зачем?
Ко второму пленнику воевода проявил интерес, хотя и не помнил в лицо. Раб не девка и не конь, чтоб его разглядывать. Кто-то из кметей подтвердил: точно он, Гавшин челядин, морда чернявая, приметная.
— Как очутился в Суздале? — спросил воевода, подойдя к рабу. — И что делал там?
— Ничего не делал, прокорм искал. Убежал я от хозяина. Домой хочу, в Сурож.
В его речи был сильно заметен греческий выговор.
Александрит наконец справился с затычкой, выплюнул обрубок.
— Все это — дьявольский обман! — провозгласил он.
— Что — все? — посмотрел на него воевода.
— Все, что вы по обычаю считаете добром…
Душило зажал александриту рот.
— Боярин, если хочешь его расспросить, спрашивай. Не то я опять закляпаю ему пасть.
— Ладно, — сказал воевода, — с челядином в пути разберусь. А с этим богумилом что мне делать?
— К митрополиту его, — предложил храбр. — А?
— Зачем он митрополиту? Георгий ему даже уши не надерет. Прогонит.
— Зря я его вез, что ли? — возмутился Душило.
Александрит усиленно закивал в тисках храбра. Воевода пообещал:
— Расскажешь все честно, отпущу без ущерба. Знаешь его? — Он показал на раба. — Душило, освободи ему говорилку.
— Этот человек привез нам серебро, — бодро ответил александрит.
— Для чего вам серебро, если проповедуете отказ от имения? — осведомился воевода.
— Презренный металл нужен сомневающимся и некрепким в вере, — потупился александрит. — А также тем, кто еще не знает истины.