Нестор-летописец
Шрифт:
— Благой зуд в руках испытывают, — объяснил Григорий. — Трудом праведным спешат грехи замолить.
— Да не бесы мы! — прокричал Корыто, когда чернец втолкнул обоих в темноту амбара.
— Чего это они? — удивился ключник.
— Жестокое искушение приняли от бесов, — ответил Григорий. — Брат Анастас, ты иди себе, а я еще потолкую с ними. Ключ только оставь.
— А… — попытался возразить эконом.
— Так игумен велел.
Эконом снял с большого кольца ключ, зашел в амбар и запалил от своей лампады масляный светец на стенке. Показал, где стоят жернова и лежат мешки для муки. После похромал обратно в келью. Григорий ткнул пальцем в сусеки, полные зерна:
— Пока все не смелете, не отпущу вас. Вам, бесам, тут работы эдак до утра, думаю. А день я вам про запас прибавил, чтоб наверняка не оплошали.
— Ну сколько тебе говорить, не бесы мы, — безнадежно провыл Топляк, сжимая кулаки.
Григорий задом попятился к двери, выпрыгнул наружу и захлопнул дверь. Повозил ключом в замке.
— А если не бесы, так я схожу в Берестовое за княжьими кметями.
— Не нужно кметей, бесы мы! — заорал Топляк. — Не видно, что ли!
— Ладно, — согласился чернец. — Я утром приду, проверю.
Он ушел. Попавшие в ловушку тати, погоревав и опробовав на крепость дверь, улеглись спать.
На рассвете первым разлепил очи Корыто. Спросонья тать решил, что в монастырь приехали княжьи дружинники: на дворе громко колотили железом о железо. Он подполз к Топляку и растряс его.
— Чего это, а? За нами?
— Сдурел? — проворчал тот, перекладываясь на другой бок. — Это побудка у чернецов.
Корыто успокоился.
— Вставай, Топляк! Надо жито молоть. Скоро этот придет, который нас повязал.
— Опять сдурел? Я не холоп, чтоб работать.
— Ага, если не смелем им зерно, нас дружинникам выдадут, — проныл Корыто.
— Ну и мели.
Григорий, заглянув в амбар после заутрени, узрел треть мешка готовой муки. Обсыпанный ею с ног до головы тать усердно крутил рукоять жернова и подсыпал зерно. Другой спал, навернув на голову грязную, дырявую рубаху. При появлении чернеца он проснулся, прозевался и спросил:
— Жрать когда дашь?
— Духи злобы не едят и не пьют, — разъяснил Григорий.
Топляк поднялся и угрожающе пошел на чернеца.
— А вот так они делают?
Он пнул монаха ногой в живот, оттолкнул и выбежал из амбара. Григорий, согнувшись пополам, смотрел на второго. Корыто бросил жернов, тоже вскочил.
— Почему не бежишь за ним? — выдавил чернец.
— А заклятье свое не пустишь на меня? — настороженно спросил тать.
— Не пущу. — Григорий отдышался, распрямился. — Какие вы бесы. Тати и душегубы. Бесы у вас на шее сидят и в ухи шепчут. А игумен Феодосий вас бесами назвал, чтоб я не возгордился, что Господь по моему слову совершил чудо.
Корыто продвинулся к выходу.
— Это все Топляк, — сказал он, облизнув губы, облепленные коростой. — Он меня на дело подбил. А потом жило перепутал. Мы грабить не хотели. Только ножиком чик и все.
Он сделал еще шаг.
— Пошто? — изумился Григорий.
— Велено было и уплочено. Только не тебя, а этого… Федосия.
Тать добрался до ободверины.
— Пошто? — сильнее недоумевал чернец.
— А я откель знаю? Я того, кто велел, не видел. С ним Топляк обговаривал дело.
Корыто встал на выходе.
— А! — вспомнил он. — Топляк его гречином назвал. Ну бывай, чернец.
Он хлопнул дверью и убежал.
Григорий медленно приходил в себя от услышанного. Бывало, конечно, и много раз, злобились на игумена Феодосия и князья, и епископы, и бояре. Искушали в словопрениях, грозились изгнанием, ругали почем зря, срамили и подвергали глумам. А одолеть не могли и отскакивали от блаженного старца, облеченного в броню веры, как острое железо от твердого камня.
Но вот так — подсылать кромешников-убийц… Григорий размазал по щеке невольную слезу и решительно направился искать игумена.
— Пустое это, чадо, — сказал Феодосий, выслушав. — Прежде смерти никто не умрет, а она от Бога.
Григорий только руками развел.
Старец, твердо втыкая игуменский посох в землю, зашагал к своей келье. Внутри еще горел свет. За низким столом на короткой и узкой лавке сидел Никон. Всю ночь писал, а теперь сложил руки на листе пергамена, на руки уронил голову и спал.
Феодосий прижал пальцами огонек свечи, убрал со стола бронзовую чернильницу византийской работы с фигурками святых по бокам. С улыбкой положил руку на плечо книжнику.
— Просыпайся, отче Никон! Новый день настал.
Монах поднял голову.
— Послушай, какой помысел послал Господь мне на ум, отче Феодосий, — бодро сказал он, будто и не спал. — Ведомо тебе, что, бывши в Тьмутаракани, вел я записи о случавшихся там делах. Ты сам видел те записи, что я привез с собой. Теперь хочу составить полное повествование о земле Русской, по летам расписанное, сиречь летописец. Оный труд послужит и к просвещению Руси, и к величию ее во имя Господне.
— Это что же, греческий хронограф на русский лад? — улыбался игумен.
— Лучше. Ты, Феодосий, знаешь, что не люблю я греческих обычаев и ничего из них не возьму. Хотя и у греков есть хорошее, но Господь меня иному надоумил. Благослови, отче игумен, на великий труд!
Книжник опустился на колени и преклонил голову. Феодосий возложил на него ладонь и перекрестил.
— А заутреню все же не пропускай, отче Никон, прошу тебя.
14