Нестор-летописец
Шрифт:
— По мере сил наших и молитв помогаем сирым и убогим, — согласился игумен. — Вот ответ на твой вопрос, боярин: я, худой раб Федос, от мира по своей воле скрылся в подземной келье и снова, но уже через принужденье, вышел к миру.
— Через принужденье?
— Если бы я стремился к миру без принужденья, я бы не был монахом. Чернеческое житие таково — всегда и во всем делать себе принужденье.
— Только ли чернеческое должно быть таким? — жадно спросил боярин.
Феодосий внимательно посмотрел на него.
— А ведь я, мнится, знаю, о чем ты спрашиваешь. Только не совсем пойму: ты, боярин, хочешь себя принудить оставить бесплодную жену и взять другую или та, другая для тебя принужденьем будет, чтобы только детей с ней родить?
— Смеешься ты надо мной, отче, — через силу улыбнулся черниговский воевода.
— А ты и сам над собой смеешься, когда слушаешь лукавые советы и думаешь принять их. Разве это добрые друзья говорят тебе развестись с Марьей, которую ты любишь всей душой? А то и не разводясь, привести в дом наложницу? Каково будет твоей жене, прожившей с тобой всю жизнь, видеть на мужнем ложе молодую девицу? Разве добрый друг не подумал бы прежде об этом?
— Прав ты, Феодосий, нет у меня друзей. — Боярин в тоске опустил голову. — И обо мне тоже никто не подумает.
— Не гневи Бога, Янь Вышатич. Есть кому о тебе думать. Да и Марья твоя любит тебя. Вместе и живите как Господь даст. А дети… — игумен задумался, теребя кипарисовые четки. — Дети по Божьей воле родятся, а не по людскому хотению.
Снаружи кельи возгремел молодой густой голос:
— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас.
— Аминь, — отозвался Феодосий. — Входи, брат Григорий.
Вошедший чернец доставал головой до потолка кельи и еще пригибался. Он был нескладен, кучеряв, с редкой бороденкой, не успевшей по молодости как следует вырасти. Низко поклонившись игумену и отдельно боярину, молвил:
— Из села я, из Мокшани, отче Феодосий. Беда стряслась. Беда и еще полбеды.
— Что ж прибежал? Сам не справишься?
— Не справлюсь, отче.
— Ладно, ступай пока, видишь, гость у меня… Постой-ка. Как ты в монастырь попал, если я велел ворота днем не отпирать?
— Прости, отче, — Григорий пал на колени и ударил лбом в земляной пол, — я через стену перепрыгнул.
— Экий ты безобразник, — пожурил его Феодосий. — Ну да с твоим росточком… Ступай.
Монах принял благословение и скрылся за дверью.
Янь Вышатич посмеивался в бороду, наполовину седую. Настроение его заметно поднялось.
— Что же такого молодого на село посадил, отче игумен?
— Григорий и разумен, и духовен с годами будет. Молодость ему не помеха.
Боярин стал серьезен.
— Тебе, Феодосий, открыто будущее. Что будет с Русью?
Игумен смотрел в крошечное окошко кельи, затянутое бычьим пузырем.
— Отчего спрашиваешь, Янь Вышатич? — повернулся он к боярину, глянул остро.
— Тревожно мне. Князья Владимир и Ярослав на великий киевский стол через кровавые свары с братьями сели. Ярославичи пока в мире живут. А вдруг перессорятся? А сыновья их и внуки? Как полоцкий Всеслав, будут города друг у дружки жечь? Слыхал ты, какой намедни погром в Киеве, на Брячиславовом дворе, учинился? Давеча и знамения были в солнце и в звездах. К добру ли все это?
Феодосий покачал головой, в которой было не так много еще седых волос. Игумен оставался крепок, хотя давно подступала старость.
— Не к добру, боярин. Быть бедам. Как не быть им. Что с Русью будет, спрашиваешь. Так ведь нет ее, настоящей-то Руси.
— Как же нет?! — изумился Янь. — Ведь Иларион-митрополит сказал о ней: не худая и неведомая страна, а ведомая и слышимая всеми четырьмя концами земли! И когда еще сказал — при князе Ярославе!
— Иларион далеко смотрел. Мудрец он был и книжник, разумом в поднебесье летал. Очертания грядущего зрел. Ныне же Русь — тесто сырое. Месить его надо, долго, чтоб взошло как надо. Да не задохнулось в квашне, не скисло и не прогоркло. А то ведь как бывает… Позапрошлым летом рыбаки вытащили неводом из Сетомли утопленного младенца. Страшненький был ребеночек, и рассматривали мы его целый день. Срамные части на лице росли, а прочего не буду тебе и описывать. Опять его в реку бросили, от греха дальше. Тесто-то Божье, а замес бесовский получился, срамной.
— Кто же русское тесто месить будет? — спросил Янь.
— Все. Господними руками все будут — от князя до смердов.
— Какой прок от смердов? — Боярин наморщил высокий открытый лоб. — Они по сю пору в древнем язычестве пребывают. Русь же христианской должна быть.
Феодосий помолчал, четки в его руках водили хоровод.
— Как жив князь Святослав? — вдруг спросил он.
— Слава Богу. Здоров, весел. На ловища ездит. Пирует. Как говаривал князь Владимир, веселие Руси есть пити.
— И волхвы-песнотворцы, Велесовы внуки, на пирах тех поют? Вещий Боян не в княжьем ли тереме приют обрел? Так ли уж одни смерды в поганстве живут? Со смердов-то спрос меньший, чем с князей.
— Неспокойная душа у Святослава, — вздохнул боярин, тоже не любивший песельников, кормившихся при дворе Святослава. — Тоска его гложет, что первее Изяслава не родился и что не совершил великого, как прадед — князь Святослав Игоревич.
— А если б мог, как Иаков у Исава, отобрать первородство, — взял бы?
— Взял бы, — не думая, ответил Янь. — И не погнушался бы ничем… Оттого и тревожно мне, отче.
— Ничего, боярин, ничего, — успокаивал Феодосий, — отстоится тесто, поспеет наш пирог. Когда-нибудь. Верь в это и будь мужествен.
— Сколько же лет нужно?
— Лет? — едва заметно улыбнулся игумен. — А может — веков? Может, и через тысячу лет Русь еще не дойдет?
— Да что ж так?! Что за пирог-то будет?
— А какой Господом задуман, такой и будет. Ну, давай-ка я тебя благословлю, боярин. Брат пономарь скоро к вечерне ударит. Марье от меня подарочек передай. — Феодосий сунул в руки Яню Вышатичу образок Богородицы. — На Святой Земле, у Гроба Господня освящен.