Нестор-летописец

Иртенина Наталья Валерьевна

Захарья пришел с торга вместе с вечем. Злость на половцев, погубивших лодьи, родню и товар на пятьсот гривен серебра, вот уж седмицу жгла ему душу. К ней прибавилась досада на князя, не сумевшего даже с братними дружинами наказать поганых. Да еще заноза в сердце — обманули монахи. Целый воз подарков приняли, а не помогли. Тройная обида вытолкнула его с утра из дому, заставила драть горло на вече вместе со всеми.

— Что к князю! Дружину надо из поруба освобождать! — проорал кто-то.

— Какую дружину? — толпа всколыхнулась, почуяв дело.

— Полоцких мужей, которых Косняч с Изяславом в темницу засадили!

Советчик и сам казался чьим-то дружинником, только что меча на поясе не было: рослый детина с золотой серьгой в ухе и длинным чубом.

— Ты-то, отрок, из полоцких, что ль, будешь? — осведомились горожане, не со злом, а по-доброму.

— А хоть бы и так, что с того? — нагло заявил отрок. — С дружиной вы сила, без дружины — стадо блеющих баранов.

— Верно он говорит! — крикнул Захарья. — И дружину, и Всеслава с чадами из поруба надо освободить!

— Хоть и верно, а нахал каких мало, — сказали в толпе про полочанина.

В тот миг Захарья и не думал, как так вышло, что он оказался на стороне Всеслава. Вроде не собирался за полоцкого князя кричать. И купцов из Полоцка недолюбливал за гонор и жадность. Само как-то получилось. Если Всеслав со своими волхвами на киевском столе сядет, пускай монахи порадуются, — нашептывала ему неутихающая обида.

Мятежный люд разделился надвое. Часть пошла к князю, другая — к разбойному порубу, где вместе с татями и душегубами томились три седмицы полоцкие дружинники. Захарья, размыслив, пошел все же к князю, а в той половине, что отправилась к темнице, заметил шурина. Гавша тоже смотрел на него — хотел было подойти, но передумал, только ухмыльнулся.

Изяславу уже повестили, что черный люд в городе волнуется. Князь позвал к себе ближних бояр и держал в повалуше совет, как поступить. Когда толпа простолюдинов заявилась ко двору, насела на запертые ворота, облепила площадь, Изяслав подошел к окну, посмотрел. Почувствовал себя нехорошо и попросил подать брусничного квасу.

— Этак они хуже половецкой орды будут, — поделился он с боярами.

— Расшумелись люди, — высказался чудин Тукы, тяжело и медленно говоривший на русской молви.

Чернь затеяла внизу громкий спор с гридями, сторожившими ворота. До князя долетали брань и срамословие.

— Как бы не было лиха, — озабоченно изрек боярин Гордята Войтишич.

— Князь, — молвил чудин, — видишь, не в себе люди. Вели послать отроков посторожить Всеслава.

— Отроков нынче не собрать в нужном числе, — возразил Воротислав Микулич, муж осторожный и неспешный. — В молодечных мало наберется. Разве по дворам гонцов послать?

— Поздно спохватились, бояре, — мрачнея на глазах, сказал Изяслав. — И что-то я не пойму, где мой Душило?

— В яме сидит, — злорадно ответили бояре.

— А за что?

— Он тебя, князь, перед латынскими послами осрамил. Еще ихнего рыцаря на дурной спор совратил.

— Да помню я, — поморщился князь. — Сюда бы его сейчас. Он бы всех разогнал.

— Вот теперь точно поздно, — сказал Гордята Войтишич, глядя в круглое окно, забранное византийским стеклом.

— Что там еще? — простонал Изяслав.

Народу на площади подвалило, и перепалка с гридями пошла веселее. Чернь злорадствовала: полоцкую дружину с татями и душегубами выпустили из поруба. Всеславовы дружинники, засидевшиеся в яме, побежали на свое подворье вооружаться.

— Много ли оружия осталось на дворе Брячислава? — спросил князь.

— Да кто ж его знает, — задумались бояре. — Про это надо у тысяцкого выпытывать, он там промышлял. Может, что и оставил.

— Князь, — опять молвил чудин, — видишь, зло творят люди. Надо послать к Всеславу. Пускай отроки позовут его к окну и зарежут мечом.

— Нет, — сказал Изяслав. — Дурное дело советуешь, боярин. Если убью его, в городе начнется кровопролитие. Полоцкие дружинники слишком злы на меня. Да еще позовут куманов, и те сожгут Киев. Кому хорошо будет? Ни мне, ни им. — Он показал на толпу.

— Христолюбец ты, князь, — мрачно сказал боярин Гордята.

Толпа черни, бросив препираться с гридями, кричала от ворот самому Изяславу:

— Выходи, князь! Потолкуй с людьми!

— Пошто половцев испугался?

— Не то заменим тебя на Всеслава! Он похрабрее будет!

— Покажем тебе путь из Киева!

— Не едать тебе больше хлеб дедов твоих!

— Иди с миром куда хошь!

— И бояр своих забери!

— Отец, — горячо воскликнул князь Мстислав Изяславич, вместе со всеми глядевший в окна повалуши, — сделай, как советует чудин! Прикажи убить Всеслава! Чернь увидит твою твердость и разойдется. Их надо лишь припугнуть.

Мстислав был мрачнее всех: лютым зверем смотрел на градских людей внизу, раздувал ноздри и тяжело, гневно дышал. Смотрел жадно, не пропуская ни слова, ни жеста — старался запомнить каждого. Потом, когда все уляжется и минует угроза, а толпа притихнет и расползется по домам, они пожалеют о содеянном. Они жестоко поплатятся за то омерзительное чувство беспомощности, которое Мстислав видел в глазах отца и ощущал в собственном сердце. Толпа всегда внушала ему отвращение. Он неспособен был возглавить большую дружину, тем паче огромное войско. Толпа составлялась из тысяч своеволий — но когда из тысяч рождалась единая воля, она казалась ему дикой, неуправляемой, необузданной, как бешеный тур. Для него это было омерзительное явление, оно вызывало необъяснимый страх. Мстислав ненавидел его всей душой. В прошлом году полки Всеслава, пришедшие к Новгороду, заставили князя испытать эту унизительную слабость. Ныне киевская чернь разбередила те воспоминания и сама своей наглостью вызывала у князя едва не тошноту.