Несущая огонь
Шрифт:
— Бог мой, — прошептал он, — неужели я очистился?
Никакой потребности в торазине. Мысль о голубой таблетке на блюдечке не вызывала эмоций.
— Чист, — ответил он себе.
Второй вопрос: способен ли он и дальше оставаться чистым?
И тут на него обрушился целый град вопросов. Может ли он выяснить, что происходит с Чарли? Он дал себе посыл во сне — своего рода самогипноз. Но сможет ли он дать посыл другим наяву? Например, этому Пиншо с его вечной гаденькой улыбочкой? Пиншо наверняка знает все о Чарли. Можно ли заставить его рассказать? И сможет
Впервые за многие месяцы он был возбужден, полон надежд. Он строил планы, принимал решения, отвергал, задавал вопросы. Впервые за многие месяцы он был в ладу со своей головой, чувствовал себя жизнеспособным, бодрым, готовым к действиям. Главное— суметь обвести их вокруг пальца, пусть думают, что он по — прежнему одурманен наркотиками и что к нему не вернулся дар внушения; если ему это удастся, может появиться шанс на контригру… какой-то шанс.
Возбужденный, он снова и снова прокручивал все это в голове, когда свет вдруг зажегся. В соседней комнате из телевизора мутным потоком полилось привычное: Иисус — позаботится — о-вашей — душе- а — мы — о-вашем — банковском — счете.
Глаз, электронный глаз! Они уже наблюдают за тобой или вот — вот начнут… Помни об этом!
И тут открылось как на ладони: сколько же дней, возможно недель, ему предстоит ловчить, чтобы поймать свой шанс, и ведь скорее всего на чем-нибудь он да погорит. Настроение сразу упало… но, однако же, не возникло желания проглотить спасительную таблетку, и это помогло ему овладеть собой.
Он подумал о Чарли, и это тоже помогло.
Он сполз с кровати и расслабленной походкой направился в гостиную.
— Что случилось? — закричал он. — Я испугался! Где мое лекарство? Эй, дайте мне мое лекарство!
Он обмяк перед телевизором и тупо уставился на экран.
Но под этой маской тупости мозг — сила, которая может сдвинуть мир, — лихорадочно искал пути к спасению.
Как ее отец, проснувшись в темноте, не вспомнит толком свой сон, так Чарли Макги не сумеет потом восстановить в памяти детали своего долгого разговора с Джоном Рэйнбердом, лишь наиболее яркие моменты. Она так и не поймет, почему выложила во всех подробностях, как попала сюда, почему призналась, как ей тоскливо одной, без папы, и страшно, что ее обманом снова заставят что-нибудь поджигать.
Во — первых, конечно, темнота, а также уверенность, что они не подслушивают. Во — вторых, Джон… сколько он в своей жизни натерпелся и как, бедняжка, боится темноты, после того как эти конговцы продержали его в ужасной яме. Он, наверное, об этой яме думал, когда спросил отсутствующим голосом, за что ее сюда упрятали, и она начала рассказывать, желая отвлечь его. Ну а дальше — больше. То, что она держала за семью печатями, выплескивалось все быстрее и быстрее, в сплошном сумбуре. Раз или два она заплакала, и он неуклюже обнимал ее. Хороший он все-таки… даже в чем-то
— Ой, ведь если они поймут, что тебе все про нас известно, — неожиданно всполошилась Чарли, — они тебя тоже могут запереть. Зря я рассказывала.
— Запрут, как пить дать, — беззаботно сказал Джон. — Знаешь, подружка, какой у меня допуск? «D». Дальше политуры для мебели меня не допускают. — Он рассмеялся. — Ничего, если не проболтаешься, я думаю, все обойдется.
— Я-то не проболтаюсь, — поспешила его заверить Чарли. Она была обеспокоена тем, что, если проболтается Джон, они на него насядут и сделают орудием против нее. — Жутко пить хочется. В холодильнике есть вода со льдом. Хочешь?
— Не бросай меня! — тут же откликнулся он.
— Ну, давай пойдем вместе. Будем держаться за руки.
Он как будто задумался.
— Ладно.
Осторожно переставляя ноги, держась друг за дружку, они Пробрались в кухню.
— Ты уж, подружка, не сболтни чего. Особенно про это. Что такой здоровяк боится темноты. А то такой гогот подымется — меня отсюда ветром выдует.
— Не подымется, если ты им расскажешь про…
— Может, и нет. Все может быть, — Он хмыкнул. — Только, по мне, лучше бы им не знать. Мне тебя, подружка, сам Бог послал.
От его слов у нее на глазах снова навернулись слезы. Наконец добрались до холодильника, она нащупала рукой кувшин. Лед давно растаял, и все равно пить было приятно. Что я там наболтала, испуганно думала Чарли. Кажется… все. Даже такое, о чем уж никак не хочется говорить, — про ферму Мэндерсов, например. Хокстсттер и эти люди, они-то про нее все знают, ну и пусть. Но Джон… теперь он тоже знает, — что он о ней подумает?
И все же рассказала. Каждый раз его слова почему-то попадали в самое больное место, и — она рассказывала… и плакала. Она ждала встречных вопросов, вытягивания подробностей, осуждения, а вместо этого встретила понимание и молчаливое участие. Не потому ли он сумел понять, через какой ад она прошла, что сам побывал в аду?
— На, попей, — предложила она.
— Спасибо. — Он сделал несколько глотков и вернул ей кувшин. — Спасибо тебе.
Она поставила кувшин в холодильник.
— Пошли обратно, — сказал он. — Когда же, наконец, дадут, свет? — Скорей бы уж. Сколько они уже здесь вдвоем? Часов семь, прикинул он, не меньше. Скорей бы выбраться отсюда и все хорошенько обмозговать. Нет, не то, о чем она ему сегодня рассказала, — тут для него не было ничего нового, — а план дальнейших действий.
— Дадут, дадут, — успокаивала его Чарли.
С теми же предосторожностями они проделали обратный путь и уселись на кушетке.
— Они тебе ничего не говорили про твоего?
— Только что он живой — здоровый, — ответила она.
— А что если я попробую пробраться к нему? — сказал Рэйнберд так, будто его только что осенило.
— А ты можешь? Правда, можешь?
— А что, поменяюсь с Герби отсеками… Увижу, как он там. Скажу, что ты в норме. Нет, сказать не получится… я ему лучше записку или что-нибудь такое.
— Ты что, это ведь опасно!