Нет у любви бесследно сгинуть права...

Коллектив авторов

Принуждены были новому командиру покоряться; все способы искали, как бы его приласкать; не могли найтить, да в ком и найтить? Дай бог и горе терпеть, да с умным человеком! Какой этот глупый офицер был; из крестьян да заслужил чин капитанский; он думал о себе, что он очень великий человек, и, сколько можно, надобно нас жестоко содержать, яко преступников. Ему казалось подло с нами и говорить; однако со всею своею спесью ходил к нам обедать. Изобразите это одно, сходственно ли с умным человеком, в чем он хаживал: епанча солдатская на одну рубашку, да туфли на босу ногу, и так с нами сидит? Я была всех моложе и не воздержна; не могу терпеть, чтоб не смеяться, видя такую смешную позитуру; он, это видя, что я ему смеюсь, или то удалось ему приметить, говорит, смеяся: «Теперь счастлива ты, что у меня книги сгорели, а то бы с тобою сговорил!» Как мне ни горько было, только я старалась его больше ввести в разговор; только больше он мне ничего не сказал. Подумайте, кто нам командир был, и кому были препоручены, чтоб он усмотрел, когда б мы что намерены были сделать. Чего они боялись? Чтоб мы не ушли? Ему ли смотреть? Нас не караул их держал, а держала нас невинность наша; думали, что со временем осмотрятся и возвратят нас в первое наше состояние. Притом же мешало много, и фамилия очень велика была. И так мы с этим глупым командиром плыли целый месяц до того города, где нам жить…

С апреля по сентябрь были в дороге. Всего много было:

великие страхи, громы, молнии, ветры чрезвычайные! С таким трудом довезли нас в маленький городок, который сидит на острову; кругом вода, жители в нем самый подлый народ, едят рыбу сырую, ездят на собаках, носят оленьи кожи: как с него сдерут не разрезавши брюха, так и наденут, передние ноги вместо рукавов; избы кедровые, окончины ледяные, вместо стекла; зимы 10 месяцев или 8; морозы несносные, ничего не родится, ни хлеба, никакого фрукту — ниже капусты. Леса непроходимые да болоты, хлеб привозят водою за тысячу верст. До такого местечка доехали, что ни пить, ни есть, ни носить нечего. Ничего не продают, ниже калача; тогда я плакала, для чего меня реки не утопили или не залили! Не можно жить в таком дурном месте. Не можно всего страдания моего описать и бед, сколько я их перенесла. Что всего тошнее было, для кого пропала? И все эти напасти несла и что в свете милее было, тем я не утешилась, а радость моя была с горестью смешана всегда: был болен от несносных бед, источники его глаз не пересыхали. Жалость его сердце съедала, видев меня в таком жалком состоянии, молитва его пред богом была неусыпная; пост и воздержание нелицемерные, милостыня всегдашняя, не отходил от него просящий никогда тощ; правило имел монашеское, беспрестанно в церкви, все посты приобщался святых тайн и всю свою печаль возверзил на бога; злобы ни на кого не имел, никому зла не помнил и всю свою бедственную жизнь препроводил христиански и в заповедях божиих; и ничего на свете не просил у бога, как только царствия небесного, в чем и не сомневаюсь. Я не постыжусь описать его добродетели, потому что я не лгу. Не дай бог что написать неправильно; я сама себя тем утешаю, когда вспомню все его благородные поступки, и счастливою себя щитаю, что я его ради себя потеряла, без принуждения, из своей доброй воли. Я все в нем имела: и милостивого мужа, и отца, и учителя, и старателя о счастии моем. Он меня учил богу молиться, учил меня к бедным милостивою быть; принуждал милостину давать, всегда книги читал — святое писание, чтоб я знала слово божие; всегда твердил о незлобии, чтоб никому зла не помнила. Он фундамент всему моему благополучию теперешнему, то есть мое благополучие, что я во всем согласуюсь с волей божией и все текущие беды несу с благодарением; он положил мне в сердце за все благодарить бога. Он рожден был в натуре, ко всякой добродетели склонной, хотя в роскошах и жил яко человек, только никому зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно.

К. Ф. РЫЛЕЕВ

НАТАЛИЯ ДОЛГОРУКОВА

Настала осени пора; В долинах ветры бушевали, И волны мутного Днепра Песчаный берег подрывали. На брег сей, дикий и крутой, Невольно слезы проливая, Беседовать с своей тоской Пришла страдалица младая. «Свершится завтра жребий мой: Раздастся колокол церковный — И я навек с своей тоской Сокроюсь в келии безмолвной! О, лейтесь, лейтесь же из глаз Вы, слезы, в месте сем унылом! Сегодня я в последний раз Могу мечтать о друге милом! В последний раз в немой глуши Брожу с воспоминаньем смутным И тяжкую печаль души Вверяю рощам бесприютным. Была гонима всюду я Жезлом судьбины самовластной; Увы! вся молодость моя Промчалась осенью ненастной! В борьбе с враждующей судьбой Я отцветала в заточенье; Мне друг прекрасный и младой Был дан, как призрак, на мгновенье, Забыла я родной свой град, Богатство, почести и знатность, Чтоб с ним делить в Сибири хлад И испытать судьбы превратность. Все с твердостью перенесла И, бедствуя в стране пустынной, Для Долгорукова спасла Любовь души своей невинной. Он жертвой мести лютой пал, Кровь друга плаху оросила; Но я, бродя меж снежных скал, Ему в душе не изменила. Судьба отраду мне дала В моем изгнании унылом: Я утешалась, я жила Мечтой всегдашнею о милом! В стране угрюмой и глухой Она являлась мне как радость И в душу, сжатую тоской, Невольно проливала сладость. Но завтра, завтра я должна Навек забыть о страсти нежной; Живая в гроб заключена, От жизни отрекусь мятежной. Забуду все: людей и свет. И, холодна к любви и злобе, Суровый выполню обет Мечтать до гроба лишь о гробе. О, лейтесь, лейтесь же из глаз, Вы, слезы, в месте сем унылом: Сегодня я в последний раз Могу мечтать о друге милом. В последний раз в немой глуши Брожу с воспоминаньем смутным И тяжкую печаль души Вверяю рощам бесприютным». Тут, сняв кольцо с своей руки, Она кольцо поцеловала И, бросив в глубину реки, Лицо закрыла и взрыдала: «Сокройся в шумной глубине, Ты, перстень, перстень обручальный, И в монастырской жизни мне Не оживляй любви печальной!» Река

клубилась в берегах, Поблеклый лист валился с шумом; Порывный ветр шумел в полях И бушевал в лесу угрюмом. Полна унынья и тоски, Слезами перси орошая, Пошла обратно вдоль реки Дочь Шереметева младая. Обряд свершился роковой… Прости последнее веселье! Одна с угрюмою тоской Страдалица сокрылась в келье. Там, дни свои в посте влача, Снедалась грустью безотрадной И угасала, как свеча, Как пред иконой огнь лампадный.

1823

М. Н. ВОЛКОНСКАЯ

ИЗ «ЗАПИСОК»

…Я вышла замуж в 1825 году за князя Сергея Григорьевича Волконского, вашего отца, достойнейшего и благороднейшего из людей; мои родители думали, что обеспечили мне блестящую, по светским воззрениям, будущность. Мне было грустно с ними расставаться: словно сквозь подвенечный вуаль мне смутно виднелась ожидавшая нас судьба. Вскоре после свадьбы я заболела, и меня отправили вместе с матерью, с сестрой Софьей и моей англичанкой в Одессу, на морские купания. Сергей не мог нас сопровождать, так как должен был, по служебным обязанностям, остаться при своей дивизии. До свадьбы я его почти не знала. Я пробыла в Одессе все лето и, таким образом, провела с ним только три месяца в первый год нашего супружества; я не имела понятия о существовании Тайного общества, которого он был членом. Он был старше меня лет на двадцать и поэтому не мог иметь ко мне доверия в столь важном деле.

Он приехал за мной к концу осени, отвез меня в Умань, где стояла его дивизия, и уехал в Тульчин — главную квартиру второй армии. Через неделю он вернулся среди ночи; он меня будит, зовет: «Вставай скорей». Я встаю, дрожа от страха. Моя беременность приближалась к концу, и это возвращение, этот шум меня испугали. Он стал растапливать камин и сжигать какие-то бумаги. Я ему помогала, как умела, спрашивала, в чем дело. «Пестель арестован». — «За что?» Нет ответа. Вся эта таинственность меня тревожила. Я видела, что он был грустен, озабочен. Наконец он объявил, что обещал моему отцу отвезти меня к нему в деревню на время родов, — и вот мы отправились. Он меня сдал на попечение моей матери и немедленно уехал; тотчас по возвращении он был арестован и отправлен в Петербург. Так прошел первый год нашего супружества; он был еще на исходе, когда Сергей уже сидел под затворами крепости в Александровском равелине…

Я была очень еще больна и чрезмерно слаба. Я выпросила разрешение навестить мужа в крепости. Государь, который пользовался всяким случаем, чтобы высказать свое великодушие (в вопросах второстепенных), и которому было известно слабое состояние моего здоровья, приказал, чтобы меня сопровождал врач, боясь для меня всякого потрясения. Граф Алексей Орлов сам повез меня в крепость. Когда мы приближались к этой грозной тюрьме, я подняла глаза и, пока открывали ворота, увидела помещение над въездом с настежь открытыми окнами и Михаила Орлова в халате, с трубкой в руках, наблюдающего с улыбкой за въезжающими.

Мы вошли к коменданту; сейчас же привели под стражей моего мужа. Это свидание при посторонних было очень тягостно. Мы старались обнадежить друг друга, но делали это без убеждения. Я не смела его расспрашивать: все взоры были обращены на нас; мы обменялись платками. Вернувшись домой, я поспешила узнать, что он мне передал, но нашла лишь несколько слов утешения, написанных на одном углу платка и которые едва можно было разобрать.

Свекровь расспрашивала меня о своем сыне, говоря при этом, что не может решиться съездить к нему, так как это свидание убило бы ее, — и уехала на другой день со вдовствующей императрицей в Москву, где уже начались приготовления к коронации. Моя золовка, Софья Волконская, должна была приехать в скором времени; она сопровождала тело покойной императрицы Елизаветы Алексеевны, которую везли в Петербург. Я, нетерпеливо желала познакомиться с этой сестрой, которую муж мой обожал. Я много ожидала от ее приезда. Мой брат смотрел на дело иначе; он стал внушать мне опасения относительно моего ребенка, уверяя меня, что следствие продлится долго (что, впрочем, было и справедливо), что я должна бы лично удостовериться в уходе за моим дорогим ребенком и что я, наверное, встречусь с княгиней в дороге, Не подозревая ничего, я решилась ехать с мыслью привезти сюда сына. Я направилась в Москву, чтобы повидать сестру Орлова. Моя свекровь была уже там в качестве обергофмейстерины. Она мне сказала, что ее величеству угодно меня видеть и что она принимает во мне большое участие. Я думала, что императрица хочет со мной говорить о моем муже, ибо в столь важных обстоятельствах я понимала участие к себе, лишь поскольку оно касалось моего мужа; вместо того со мной беседуют о моем здоровье, о здоровье отца, о погоде…

Моего мужа лишили титула, состояния и гражданских прав и приговорили к двадцатилетним каторжным работам и к пожизненной ссылке. 26 июля его отправили в Сибирь с князьями Трубецким и Оболенским, Давыдовым, Артамоном Муравьевым, братьями Борисовыми и Якубовичем. Когда я узнала об этом от брата, я ему объявила, что последую за мужем; брат, который должен был ехать в Одессу, сказал мне, чтоб я не трогалась с места до его возвращения, но на другой же день после его отъезда я взяла паспорт и уехала в Петербург. В семье мужа на меня сердились за то, что я не отвечала на их письма. Не могла же я им сказать, что мой брат их перехватывал. Мне говорили колкости, а о деньгах ни слова. Не могла я также говорить с ними о том, что мне приходилось переносить от отца, который не хотел отпускать меня. Я заложила свои брильянты, заплатила некоторые долги мужа и написала письмо государю, прося разрешения следовать за мужем. Я особенно опиралась на участие, которое его величество оказывал к женам сосланных, и просила его завершить свои милости разрешением мне отъезда. Вот его ответ:

«Я получил, Княгиня, ваше письмо от 15 числа сего месяца; я прочел в нем с удовольствием выражение чувств благодарности ко мне за то участие, которое я в вас принимаю; но, во имя этого участия к вам, я и считаю себя обязанным еще раз повторить здесь предостережения, мною уже вам высказанные, относительно того, что вас ожидает, лишь только вы проедете далее Иркутска. Впрочем, предоставляю вполне вашему усмотрению избрать тот образ действия, который покажется вам наиболее соответствующим вашему настоящему положению.

1826. 21 декабря.

Благорасположенный к вам (подпись) Николай».

Теперь я должна вам рассказать сцену, которую я буду помнить до последнего своего издыхания. Мой отец был все это время мрачен и недоступен. Необходимо было однако же ему сказать, что я его покидаю и назначаю его опекуном своего бедного ребенка, которого мне не позволяли взять с собой. Я показала ему письмо его величества; тогда мой бедный отец, не владея более собой, поднял кулаки над моей головой и вскричал: «Я тебя прокляну, если ты через год не вернешься». Я ничего не ответила, бросилась на кушетку и спрятала лицо в подушку.