Нет у меня другой печали
Шрифт:
Карельское лето гораздо короче и дождливее, чем в Литве. И все-таки здешние земледельцы не оставят гнить на покосах ни клочка сена. Люди не ждут, что оно просохнет на земле. Еще влажное складывают в копны.
Копны здесь не такие, как у нас. Карелы навивают их в мокрых низинных местах, у болот, там же, где и косят. Вывезти сено летом невозможно. Надо ждать, когда мороз скует болота и речки, топи и многочисленные протоки, когда толстое снежное покрывало выровняет дорогу… А пока нарубит карел множество длинных шестов. Сперва настелет их снизу, чтобы болотная вода не подступала к сену, потом навалит охапку травы. Поверх охапки снова скрещивают и втыкают в землю шесты. Новая охапка сена ляжет уже на них и не будет давить на нижнюю. Так складывается высокая, рыхлая копна, в которой сено отлично сохнет и сохраняется. Чтобы северные ветры не растрепали копну, ее со всех сторон подпирают шестами, а сверху накрывают еловыми лапами, по смолистой хвое которых дождевая вода сбегает, как по крыше.
За всю свою долгую жизнь старый Отто помнит одно-единственное лето, когда хлеба просохли в поле, в бабках. На такую удачу карел обычно не рассчитывает, а спокойно и настойчиво делает свое дело, преодолевая все капризы природы. В каждой карельской деревне мы видели риги — небольшие сооружения с маленькими окошками. В конце лета, когда начинаются непрерывные дожди и воздух пропитан влагой, в эти риги свозят невысохшие хлеба.
Внутри риги вдоль стен идут сбитые из деревянных планок широкие двухэтажные нары, в углу стоит сушильная печь. Составив на этих нарах снопы колосьями кверху, карелы затапливают печь. К вечеру хлеб уже сухой. Его сносят на другую половину, где через несколько дней обмолачивают.
Мы возвращались с поля другой дорожкой, вдоль леса, где синела крохотная ламбушка. Ламбами карелы называют небольшие озера, бесчисленное множество которых украшает карельскую землю. И все они безымянные.
Рядом с ламбушкой тянулось каменистое, выжженное пожаром поле, на котором там и сям валялись кучки вывороченных пней, бессильно вытянувших к нему почерневшие, обгорелые корни.
— Вот как достается нам пахотная земля, — сказал старый Отто, окидывая взглядом поле. — Огнем и топором отвоевываем у леса каждую пядь. Год пропустишь — лес опять все захватит, и землю, и хлеб отнимет…
— Да, дорого стоит ваш хлеб, — согласился я, думая о скупой карельской земле и несокрушимом упорстве ее работников.
— А все-таки не дороже, чем на Украине, — пошутил Отто. — Ведь цена килограмма хлеба у нас в стране везде одинакова. — Однако улыбка быстро спряталась в морщинах его лица. — До советской власти мы действительно дорого за него платили. За несколько горстей муки лавочник семь шкур с тебя драл. И хоть зубами скрипи, хоть богу молись — мука не снег, с неба не сыплется. Хочешь не хочешь — протаптываешь дорожку к лавке.
Так говорит старый Отто о тяжелом прошлом лесорубов, сплавщиков, земледельцев и охотников этого края.
Солнце работало засучив рукава. Спускалось на короткий отдых, но, видно, даже не успевало глаз сомкнуть: стояли белые ночи, такие светлые и короткие, что только положишь голову на подушку, а в выходящее на восток окно уже стучатся первые лучи восхода. Опять оно, солнышко, принимается за работу. Вчера оно растопило последние обломки льда на озере, а сегодня взялось за лес: под его жаркими лучами расстегнули свои одежки почки на молодых березах, и необозримая тайга зацвела зелеными пятнами.
На полях вокруг деревни снега нет и в помине. Он забился в таежную чащу, в ложбины и ущелья, залег меж скал, но солнце находит его и там. Оно выпаривает из земли талые воды и, точно беспокойная совесть, зовет пахарей к плугу.
Деревня зашевелилась. Одни лихорадочно копаются в земле, а другие, самые здоровые и сильные мужчины, укладывают в дорожные мешки продукты, смены белья и отправляются на речку.
Василий расцеловался с женой, погладил маленьких сыновей и кивнул нам. У крыльца к нему, виляя хвостом, подскочил Буян. Василий ласково потрепал пса по лохматой шее и, как человеку, сказал:
— Смотри, Буян, будь умным.
Пес долго стоял у калитки, провожая нас тоскливыми глазами, в которых все еще тлела надежда, что хозяин вдруг остановится и позовет его.
Нелегок и опасен труд сплавщика. Карельские реки бегут, ревя и прыгая по камням, перекатываясь через пороги, низвергаясь водопадами. По таким рекам плоты не ходят. До истока реки бревна сплавляются по озеру, однако и здесь их не связывают в плоты. Карелы сцепляют железными скобами гигантский квадрат из бревен, будто загон для скота, и набивают его до отказа сосновыми бревнами. Подтащат такой «кошель» к сливу, где устроена небольшая запруда, поднимут деревянный щит и спускают бревна по одному в стремительно мчащийся поток, который подхватывает тяжелое бревно, как щепку. Бешеная сила у карельских рек.
— Лет двадцать назад, — рассказывает Василий, — был у нас в деревне странный и смешной случай. Жил тут один старичок. Маленький, издали не разобрать — мальчонка или взрослый. Он пас деревенских коров. Чтобы скотина не заблудилась в лесу, ей подвязывают под морду колокольчики. Однажды слышит старичок: трезвонят колокольчики, мычат коровы и кто-то отчаянно ревет. Прибежал он туда и видит — коровы кидаются на сидящего под деревом медведя…
— Коровы?
— Да, коровы. Таков уж у них прав: сами смерти в лапы лезут… Увидал старичок такое дело и за голову схватился. А медведь завидел человека и ползет к нему, волоча зад. Старичок прыг за дерево. Так они добрых полчаса и вертелись вокруг сосны, пока мишка ни с того ни с с сего не упал. Тут только старик вспомнил про топор. Хватил медведя по макушке, тот и протянул ноги. Потом уже охотники по следам все узнали. Оказывается, косолапый рыбу в речке ловил. А мужики там лес сплавляли. Бедняга увлекся и даже не заметил несущегося бревна. Его так стукнуло, что хребет сломался. Еле выполз медведь на берег. Несколько раз срывался в воду, пока выкарабкался. Ну, а там его коровы и почуяли.
Мы сидим на камне у реки, слушаем рассказ Василия и смотрим на пенистый поток.
— Вот бы человеку такую стремительность, а? — мечтательно говорит Вацис.
— Я не согласился бы, — качает головой Василий. — Больно короткий век. В несколько дней домчит до Онеги и уймется. Если человек вложит этак всю энергию в несколько дней, то и впрямь ничего путного не выйдет. Только глупостей, чего доброго, наделает.
— Но ведь река испокон веков течет, — возражает Вацис. — Нас с тобой еще на свете не было, а она уже давным-давно шумела, мы в прах превратимся, а она по-прежнему шуметь будет, стремиться к своей цели, к Онежскому озеру.
— Это верно, — вздыхает Василий.
Я смотрю на бурную, стремительную и своенравную речку и завидую ее постоянству, завидую ритму ее жизни. Весной и осенью, полноводная, могучая, она пробивает себе дорогу к цели. Не останавливает ее и летняя сушь: обмелевшая, вбирающая по дороге каждую каплю родников и притоков, она с прежним упорством и яростью налетает грудью на преградившие дорогу скалы. Не в силах ее сковать и зимние морозы. Вечно живая, вечно неугомонная… А течение моей жизни, хоть и небольшое, как та струйка, что выплеснулась на берег, слишком часто отступает, наткнувшись на каменную скалу, сворачивает в сторону…