Нет у меня другой печали
Шрифт:
Грохнул выстрел, и медведь, глухо рявкнув, в несколько прыжков скрылся в чаще. Я слышал, как трещат, ломаются сучья, как шум все удаляется. Руки дрожали, когда я торопливо перезаряжал ружье. Растяпа! От волнения выстрелил не из того ствола. Вместо жакана послал картечь, которую приготовил для охоты на косуль и которая с такого расстояния, разумеется, лишь пощекотала медвежью шкуру. Упустил косолапого. По собственной дурости прозевал. А может, оно и лучше? Может, мне повезло, что этим кончилось и у меня в стволе остался жакан?
Я не решился идти по следам медведя, наслушавшись рассказов о его хитрости и коварстве. Нередко охотник платит головой за то, что взялся преследовать раненого медведя, так как, сделав круг, зверь возвращается на свой след и, хорошенько спрятавшись, уже сам подкарауливает преследователя. Встреча бывает столь внезапной, что охотник не всегда успевает выстрелить, хоть и крадется с ружьем наготове.
После обеда мы втроем вернулись на это место, но без толку, потому что непрекращавшийся дождь смыл следы. А поздно вечером Северьян, вернувшись с рыбалки, сообщил, что слышал в тайге отчаянно ревущего медведя.
Ночью я спал плохо. Снова, и снова вставали перед взором подробности встречи с хозяином тайги. Мне вспоминались и безотчетная тревога, и неприятное ощущение, будто кто-то подглядывает за мной, когда я почти физически чувствовал на себе чей-то тяжелый, преследующий взгляд. Чем объяснить все это? Неужто человек наделен таким сильным предчувствием?
А когда рассвело, я снова вернулся к вчерашнему месту, прихватив запас жаканов и картечи.
Я прочесал, обошел зигзагом все болото, непролазные завалы, поросшие густой щетиной елочек, описывал круг за кругом по тайге, пока не напал наконец на след медведя. Ствол толстой ели был истерзан когтями громадного зверя, ремни свежесодранной коры свисали до земли. Таежники уверяют, что так медведь отмечает свои владенья, дабы устрашить врагов, показать, какой он сильный. Еще говорят, что это зверь «меряет» свой рост. Так или иначе, но медведище был и впрямь здоровенный. Он так высоко зацепил когтями еловую кору, что я не мог дотянуться до верха. Подтащив к ели толстый обломок дерева, я взобрался на него и охотничьим ножом сделал несколько зарубок выше меток, оставленных медведем, — пускай топтыгин поломает голову! Затем соскочил на землю и огляделся — не видел ли кто, как я занимаюсь чепухой. А что не чепуха? Ведь и желание убить медведя вызвано тщеславием, и только. «Я убил медведя!» Ну и что? Чепуха. Ерунда на постном масле. У каждого своя дорога. У человека и у зверя.
Рассуждая подобным образом, я услышал посвист синичек. Поведение этих малых лесных пташек заставило меня насторожиться. Стайка синиц перелетала с дерева на дерево с той стороны, откуда я пришел несколько минут назад. Они пищали не умолкая и все приближаясь, — значит, кто-то их спугнул. Этот кто-то, видимо, шел по моим следам, которые глубоко отпечатались на влажном мху. У меня забилось сердце: я знал, что людей поблизости быть не может — обитатели избушки ушли в противоположную сторону. Я притаился за деревом, стиснув в руках ружье и пристально вглядываясь в тайгу. Вот синички вспорхнули, просвистели над головой и пищат уже где-то за моей спиной. Потом они опять вспорхнули, и я услышал, как кто-то громоздкий ломится через чащу прямо на меня. Трещит под ногами валежник, хлюпает сырой мох, шуршат раздвигаемые туловищем ветви. Вот что-то мелькнуло в чаще, расходятся в стороны елочки. Я медленно подымаю к плечу ружье. Двадцать шагов, пятнадцать, десять, и вдруг из еловой завесы выбирается человек со старой берданкой в руке. Меня бросило в жар. Я смотрел на молодого парня, глазеющего, разинув рот, на верхушки деревьев, и не мог выговорить ни слова. Да и боязно было, — чего доброго, еще пальнет с перепугу. На всякий случай я спрятался за дерево и сладким голосом спросил:
— Как дела?
Паренька так и подбросило кверху, а лицо вдруг изменилось, будто он босиком наступил на хвост гадюки. Ружье выставил вперед, голову в плечи втянул, съежился и знай таращится по сторонам. Я невольно вспомнил слова Хемингуэя о том, что самая потрясающая из всех охот — охота на человека, когда охотник знает, что охотятся и за ним.
Познакомились. Оказывается, паренек — механик, отремонтировал лесорубам трактор и решил поискать рябчиков. Это его везли вчера на моторке, тарахтенье которой привлекло внимание хозяина тайги. Ничего я не сказал парнишке. Промолчал и о том, что нынче он был на волосок от смерти.
Нынче у Северьяна день рождения. Жена еще третьего дня отправилась на лодке домой, а он плывет сегодня и приглашает меня с собой.
Окошко нашей избы выходит на Вежму. Вода в реке подымается, течет вспять, но мы не торопимся, долго прихлебываем чай и трогаемся в путь не раньше, чем островок перед избушкой уходит под воду.
Беспрепятственно выплываем из реки в море, находим поставленные Северьяном мережи и вытряхиваем из них дары моря — целую кошелку белопузой камбалы и мясистой наваги — к праздничному столу. В сетку попались также несколько медуз. Северьян вываливает их вместе с рыбой в кошелку. Рыба трепыхается, ворочается, бьет хвостом, и медузы мгновенно опадают.
— Пока эти водятся — много рыбы не жди, — говорит Северьян, выуживая из кошелки студенистую массу.
— Почему?
— Тепло, значит, — объясняет он.
Родина Северьяна — деревенька Луда, расположенная на морском берегу. Мы приплыли «по большой воде», и кажется, что некоторые избы оторвались от берега и забрели в воду. Дома стоят у самой воды по берегам двух речек — Луды и Уны, которые здесь заменяют улицы. По ним осуществляется все движение, тем более что в деревне только один мост. Люди доставляют по воде картошку, сено, дрова, ездят по воду, на работу и с работы, плавают к соседям в гости. Настоящая северная Венеция. Не хватает только гондол да влюбленных парочек с гитарами и мандолинами. Впрочем, и гитар и мандолин в деревне достаточно, однако северяне — народ сдержанный и свои интимные чувства публично не проявляют. Неизвестно, что тут больше оказывается — то ли месяцами длящийся летом день с белыми ночами, то ли зимние месяцы, когда солнце едва показывается над горизонтом?
Изба Северьяна тоже жмется к воде. Недавно въехал в нее. До этого жил у матери и только на исходе четвертого десятка женился. Дескать, раньше недосуг было свататься — все в море и в море, дома как молодой месяц появлялся. Год назад женился и купил эту избу. Добрая изба. Большая, сложенная из крупных бревен, внутри светло, просторно, вволю места для всякой клади. И, как везде на Севере, образцовая чистота. Печь белехонькая, полы крашеные, устланы домоткаными дорожками, стены оштукатурены и оклеены со вкусом подобранными, не режущими глаз обоями. Спрашиваю, сам ли выбирал обои.
— Братан прислал. Из Архангельска.
Я задал этот вопрос потому, что заметил склонность северян к ярким цветам. Женщины здесь одеваются просто, без претензий, работа такая, что в нарядном платье не пощеголяешь. Однако чего-чего, а пестроты их одежде не занимать. Косынка такая, блузка этакая, кофта опять же другого цвета, юбка — тоже. И все яркое. Видимо, человеческий глаз скучает по игре красок, которых здесь, на Севере, не много — серое море, серое небо, почти черный ковер леса. Только осень золотит редкие березы да ярким багрецом красит такие же редкие осины и рябины. И под ногами все больше серый мох, серое дно моря, обнажившееся в часы отлива.
Именно по такому серому морскому дну я и шагаю сейчас, покинув хлопочущего по дому Северьяна, с мыслью добыть к сегодняшнему столу утку или гуся. Под ногами чавкает мокрый песок, всюду полно быстроногих куликов, бекасов, которые собирают на морском дне свой хлеб насущный. Этой дичи можно настрелять сколько угодно, так как она почти не боится человека. Но я не стреляю, потому что местные жители подымут на смех такого охотника. Иду, распугивая куликов, и думаю о Северьяне, о его жизни, о таинственном волшебном слове, узнав которое человек становится счастливым, каждый день для него — праздник, и он ловит в море простую рыбку, даже не мечтая о золотой… А ведь правда, что человеку для счастья вовсе не нужна золотая рыбка, если только он знает, как жить. Мне нравится Северьян, кажется, он знает, как ему жить, и, должно быть, не ломает голову над неразрешимыми проблемами, его не донимают неосуществимые мечты и надежды. Человек, похоже, нарочно все упростил, как бы очистил от кожуры, оставив ядро, которое называется суть жизни. И все-таки я еще колеблюсь, не берусь утверждать, что Северьян знает таинственное слово. По-моему, он ходит где-то вокруг да около, то иногда случайно приближаясь, почти касаясь этого слова, то снова удаляясь, — словно играет в жмурки.