Нет у меня другой печали
Шрифт:
— Мы не могли бы у вас переночевать?
Первый встречный — маленькая, пожилая женщина. Спустя минуту мы идем за ней по пустынным, погруженным в темноту песчаным улочкам — старуха ведет нас к себе домой. Стучат каблуки ее башмаков по доскам деревянного тротуара, едва маячит впереди темная фигурка, от которой мы стараемся не отстать. Темень, хоть глаз коли. Так хочется посмотреть поселок, и ничего не видно. Наконец старуха распахивает калитку, убирает палку, которой подперта дверь, и мы входим в жарко натопленную комнатку. Не успела хозяйка зажечь свет, а из всех углов уже так и повеяло уютом. Я стою в темноте и думаю, как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым. Какая-то женщина — мы и лица-то ее не разглядели, — ни о чем не спрашивая, привела к себе незнакомых людей, отворила, видно, никогда не запирающуюся, подпертую палочкой дверь, вот она шарит впотьмах вокруг керосиновой лампы, и этого вполне достаточно для человеческого счастья.
— Электричество у нас только до одиннадцати светит, — объясняет хозяйка, вешая под потолок керосиновую лампу. — Вы разувайтесь… Я чайку сейчас…
Каждый раз, когда я вижу чьи-то освещенные окна, мне чудится, что за этими окнами необыкновенная жизнь, удивительные судьбы, радости и трагедии. Вот и сейчас зажегся свет в домике на берегу Белого моря. Может быть, здесь, под этой коптящей лампой, я услышу то, о чем еще не слыхивал, узнаю великую тайну человеческого бытия? Может быть, этой махонькой старушке известно тайное волшебное слово, от которого жизнь человека делается прекрасной как сказка? Ведь Поморье — колыбель русских сказок, легенд, былин… Какую сказку расскажет нам старушка?
— Самовар-то у меня прохудился. — Она показывает пузатый никелированный чайник. — Не обессудьте, что в чайнике вскипятила.
Глаза у нее ясные-ясные, лоб прямой, высокий, перепаханный морщинами, и старые, видать, немало потрудившиеся на своем веку руки. Усталые руки, с синеватыми узелками вен, с иссохшей, увядшей кожей.
Мы пьем горячий чай вприкуску, слушаем бабушкину сказку. Грустная это сказка. Печальная. Да и неправильная, потому что нет у нее счастливого конца, такого, как у всех добрых старых сказок…
Жил с нею младший сын. Старшие рассыпались по белу свету, муж в земле покоится. Хороший мальчик. Вот его карточка, вот он с дружками, а эту давно снимали, только-только в школу начал ходить… Похож на маму. Особенно глаза и лоб. Последний класс кончал, когда зарезали сына.
— Зарезали?! — Я кладу на стол замусоленный огрызок сахара. — Кто зарезал? Почему?
— По пьяному делу. Был тут озорник один. Хотел его сын одернуть, а тот — ножом.
Старушка встает, идет за печь и выносит мужские брюки. Подняв к свету, перебирает их старыми, усталыми руками, находит дырку.
— Вот сюда пырнул и еще повернул нож-от.
Треугольная дырка, как будто брюки порвали, зацепив за гвоздь.
— Я бы, может, и отходила его, да поздно прибежала. Изошел кровью сынок. Белый, как бумага, лежал. До больницы не довезли. По дороге скончался.
— Мы, бабушка, слыхали, что поморы — очень добрые люди… Как же так?
— Приезжий был.
— Его судили?
— Семь лет дали, да разве от этого легче? Господи, господи, прибежать бы пораньше, хоть на часок раньше!
— Откуда ж вам было знать, бабушка.
— Оно так. Не мы, а нас жизнь выкраивает, — вздыхает Васильевна и встает. Нет, это не сказочная старушка, а простая земная женщина, не ведающая волшебного слова.
Она стелет нам на полу, подложив тюфяк, взбивает большую подушку. Гасит свет, и я, уже засыпая, думаю, что и за неосвещенными окнами — живые судьбы людские.
Утром старушка будит нас завтракать. На столе уже исходит паром миска картошки, ждут соленые рыжики в глубокой тарелке и конечно же шумливый чайник.
— Что на обед готовить? — опрашивает Васильевна, и теперь, при дневном свете, я вижу, до чего прозрачные у нее глаза. Голубые, как осеннее небо. Весной оно ярче, да, видно, после летней жары слегка тускнеет. Лето Васильевны уже прошло… А может, синеву глаз обесцветили, размыли слезы? Говорят же про людей — «глаза проплакал».
— Спасибо, бабушка, мы дальше двинемся.
— Не погостите?
— Не получается, бабушка.
В ее глазах отражаются и печаль, и страх одиночества. Нет, не знает она тайных слов, не знает. И ей, должно быть, одинокими ночами снятся края, где жизнь у людей прекрасна, как в детской сказке.
У пристани покачивается на воде небольшой катер «Ленок». Он переправит нас на другой берег Унской губы, к уединенной избушке, где мы будем жить.
Моторист Виктор не торопится отчаливать.
— Малая вода, — говорит он, имея в виду отлив. — На той стороне к берегу не подойдем.
Мы рады свободной минуте и бежим в магазин, набиваем в рюкзаки сахар, соль, хлеб, масло — все, что понадобится, пока будем жить вдали от селений, в заброшенной избушке на берегу моря.
Виктор, как и все поморы, с детства дружен с морем. Не зря ведь и Архангельская, и Мурманская, и другие рыболовные флотилии наперебой зазывают поморов на свои суда, потому что лучше матросов не найти. Если ты помор, для тебя всегда отыщется место на рыболовецком судне, тебя возьмут даже без трудовой книжки. Вся жизнь поморов связана с морем. С самого детства и до последнего вздоха. Они рождаются моряками, моряками и умирают. И нередко местом их последнего успокоения тоже бывает море. Не много мужчин захоронено на погостах поморских деревень. Все больше женщины. Брат Виктора прошлой весной тоже едва не отправился на дно моря. Ехали мужики на тракторе и провалились под лед. Вчетвером, а спасся только он один, хоть и в кабине сидел. Топором прорубил брезентовую крышу и вынырнул на поверхность.
Наконец-то мы трогаемся.
Море качает, швыряет наш катерок, он зарывается в волну, таща за кормой моторную лодку.
К берегу все же пристать не удается — сюда еще не пришла «большая вода». Бросаем якорь, перекладываем вещи в моторку, перебираемся сами, и тарахтящий моторчик гонит нас к берегу. Но вскоре винт начинает цеплять грунт, за нами тянется мутный хвост воды, смешанной с илом и песком. Пытаемся пройти на шестах, но тяжело нагруженную лодку не сдвинуть с места. Придется лезть в воду. Вода темная, до берега еще добрый километр, и не очень-то приятно прыгать за борт, но ничего по поделаешь. Расправив длинные голенища резиновых сапог, держась за лодку, мы шаг за шагом продвигаемся вперед. Иногда дно уходит из-под ног, и в сапоги натекает холодная, просто ледяная вода. Мы поспешно карабкаемся в лодку, но спустя минуту снова вываливаемся из нее, снова бредем по отмели до новой ямы. Ноги ломит, а до берега все еще далеко. Наконец попадаем на глубокое место. Это — устье реки Вежмы, и уже не нужно брести по воде. Тут же, возле устья, стоит одинокая изба, возле которой мы причаливаем.