Нет времени
Шрифт:
Но незадолго до появления «бессильных» Секацкий выпустил в свет «Могов». Где с кастанедовской достоверностью был нарисован образ «магов-какими-они-были-бы-сейчас», в наше время и в нашей стране. Образ гипнотически достоверный (такие люди могут быть, жить рядом с нами и пить тот же скверный макдональдсовский кофе) и в то же время наполненный силой.
Собственно, Сила — главная и единственная героиня трактата. Сила во всех её видах и разновидностях смакуется, как хорошее вино, — начиная с силы-как-удачи, силы-как-радости и кончая Силой Разрушения, силой как желания одним ударом смести всё в нихиль. Последнее слово, венчающее трактат (я не могу воспроизвести его здесь по цензурным соображениям), собственно, является именем этой последней мощи, наступающей «всему вааще». [63]
63
Впрочем,
Впрочем, глядя из нынешнего времени, видно, что Секацкий всё же не избежал влияния своего времени. Однако оно было скорее отрицательным. Например, при чтении становится ясно, что автор наслушался немало историй про тогдашних «братков», про всех этих вованов и толянов с мобилами и стволами, которые палили друг в друга, стригли «коммерсов» и носили на бычьих шеях полпудовые золотые кресты. [64] Так, описанная в романе процедура «дарования санкции» (когда мог по своей прихоти предоставляет покровительство обычному человеку, в обмен на верность и исполнение каких-нибудь бессмысленных обрядов) сильно напоминает пресловутое «крышевание» — но, с другой стороны, могу от человека ничего не нужно, их покровительство является чистым даром, а налагаемые на человека ограничения — просто проверкой на готовность этот дар принять хотя бы с минимальной почтительностью и благодарностью… Точно так же следует воспринимать и многие другие сцены: лихость и хаотичность Силы явно перевешивает другой её аспект, то есть её стремление положить себе и другим некие пределы, замкнуть свой бег в гранитных берегах Закона и Порядка. Этому Секацкий научился позже, когда стал называть себя имперцем и фундаменталистом.
64
Перу Секацкого принадлежит несколько эссе о «братве» как о перспективных носителях новой силы и новой воли. Впоследствии — когда бандюков отодвинули в сторону менты и чиновники, перехватившие их технологии — философ разочаровался как в этих текстах, так и в их героях.
Теперь о прочем. Честно скажу: о прочем не хочется, но порядок есть порядок.
Роман Подольского «Хроники незримой империи» — падение с уровня, заданного Секацким, на двадцать три ступеньки вниз. По сути, это скучная научно-фантастическая повестушка в жанре киберпанка: действие происходит в «виртуальном пространстве», в котором существуют «искусственные разумы» разного уровня, остроумно поименованные «симулякрами». Кои, естественно, замышляют против людей недоброе. На этом фоне разворачивается длинная скучная история компьютерного восстановления личности философа Фёдорова — по его текстам. В советской фантастике этот сюжет был отработан в мохнатые семидесятые годы, — правда, там, кажется, восстанавливали Пушкина по его ПСС… Имеются в наличие также сцены киберсекса, где специальные приборчики щекотят лапками влагалища и члены. В общем, всё это вторяки: если «Хроники» предложить какому-нибудь издательству, лабающему крепкую фантастику, типа АСТ или ЭКСМО, то рукопись завернули бы на уровне редактуры: «у нас такого навалом». [65]
65
Тут нужно иметь в виду одну тонкость, отчасти оправдывающую автора — не как писателя, а как человека. Дело в том, что Наль Лазаревич Подольский, в отличие от всех прочих «петербугрских фундаменталистов» — советский писатель: он родился в 1935 году, а писать начал в семидесятые, в самиздате (за повесть 1979 года «Кошачья история» получил литературную парижскую «премию им. В. Даля»), имел неприятности с КГБ и т. п. Неудивительно, что человек с таким бекграундом, но при всём том опасающийся отстать от времени и «устареть не начавшись» — отнёсся к «современным компьютерным технологиям» и всякой «виртуальности» куда серьёзнее, чем онон того заслуживает. Что и привело к очень банальной ошибке: декорации полезли на место героев и убили сюжет.
Третье сочинение — рекшановский «Ужас и страх» — в каком-то смысле «ещё хуже», несмотря на то, что это единственный полноценный с чисто литературной точки зрения текст во всей книжке. Узнаваемая стилистика конца века: реальные люди в полуфантастических обстоятельствах. Неплохо простроенная модель мира: непонятная война, на которую забирают не молодёжь, а пенсионеров и стариков — из соображений справедливости: «дайте пожить молодым, наконец». Отлично прописанное чувство неясной тревоги, фирменная фишечка автора. Наконец, просто хороший язык. Владимир Рекшан — бывший рокер, профи, получатель престижных премий — написал «просто хорошую книжку». Да пусть бы даже и отличную, ладно. «Ну, ква». Однако жизни-то ей дано — ну год, ну два.
Что по сравнению с «могами», увы, «неможество».
Хроники
Виктор Пелевин. ДПП(нн) («Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда»). М.: ЭКСМО, 2003
Имманентная критика — вот как это называется. Основана она на известном требовании «судить художника по тем законам, которые он установил для себя сам». Не то чтобы это всегда работало (художники — хреновые законодатели), но в некоторых случаях это возможно и даже удобно: «метод письма» извлекается из самого разбираемого сочинения. Отчасти поэтому авторы, пишущие про Достоевского, всё время сбиваются на слезливый монолог с заключительной истерикой в конце, а исследователи Толстого склонны к демонстративному отстранению от предмета в сочетании с удручающим многословием. С новым сочинением Пелевина всё решилось влёгкую: вполне подходящая к случаю метода имманентной критики была изложена в означенном сочинении на странице 93: там герои разбираются с проблемами, прибегая к китайскому гаданию.
Самым сложным оказалось достать «И Цзин». «Достать» — в смысле из шкафа: «Чжоуские Перемены» у меня стоят на верхней полке, насмерть зажатые меж томом Сюнь-Цзы и малотиражным научным сборником из серии «Петербургское востоковедение». Пришлось воспользоваться табуреткой.
Ещё были нужны три монеты. Поскребясь по карманам, я нашёл рубль, наш россиянский, — с орёликом, тщетно пытающимся сцапать правой лапой какую-то невнятно прочеканенную фигулину. Потом я разжился монетками помельче — пятачком и копеюшечкой с маленьким всадником, пронзающим кащеевой иглой миниатюрного змеика. Для пущего эстетства желателен был бы гривенник, чтобы отношения между числами были пропорциональны, но увы — гривенника в доме не нашлось. Не нашлось и подходящей вазочки, в которую полагается положить монетки перед тем, как их трясти. Я воспользовался ладонями — некоторые вещи, если припрёт, можно делать и по-простому. Потом я встал перед диваном в почтительной позе и обратился к Книге Перемен с вопросом: «Что можно сказать о новой книге Пелевина?» После чего бросил монеты первый раз.
Оракул, иногда капризничающий, на сей раз отвечал охотно: денежки ни разу не рассыпались, ни одна не закатилась в какую-нибудь щель, а ложились ровненько, покорно подставляя никелированные аверсы и реверсы внимательному взгляду. После шести бросков составилась убедительно выглядящая гексаграмма. Через несколько минут я отыскал её номер в «Книге», прочёл комментарий и удовлетворённо хмыкнул. Мнение оракула полностью совпадало с моим собственным и к тому же проясняло кое-какие важные детали — что, как вы понимаете, придаёт пророчеству особенную убедительность.
Если уж честно, случись иначе, я попробовал бы что-нибудь другое, но оракул то ли был в хорошем настроении, то ли был заинтересован в небольшой дополнительной рекламе в окололитературной среде. Что ж, охотно подтверждаю: И Цзин™ рулит.
Итак, что мы имеем.
Тридцать вторая гексаграмма Чжоуской Книги Перемен.
Хэн. Постоянство.
Нижняя триграмма — Сюнь. Ветер. Утончение, проникновение.
Верхняя триграмма — Чжэнь. Гром. Возбуждение, подвижность.
Свершение.
Благоприятна стойкость.
Хулы не будет.
Благоприятно иметь, куда выступить.
В начале — слабая черта.
Углублённое постоянство.
Стойкость — к несчастью.
Ничего благоприятного.
Новый роман Пелевина ждали, как ждут лета в Норильске: долго, нудно, с вечным опасением — а вдруг опять окажется сырым и холодным? Увы, ожидания оправдались: так оно и вышло. Тощенькая книжка под неудобоваримым названием «ДДТ(tm)» (или как её там? [66] ) оказалась именно что как неудачное лето. Вроде бы и солнышко слегка проглядывает, и травка, поднатужившись, зеленеет. Но всё портят дожди, слякоть, утренние заморозки и прочие климатические перверсии.
66
Да, мне уже сказали, что это плоская шутка. В оправдание могу только признаться, что никак не мог запомнить дурацкое название этого сочинения. И не я один: кажется, все мои знакомые в разговорах об этой книге морщили лбы: «ну, как его… ДПН… НДП… и что-то такое в конце». Поскольку Пелевин всё-таки умеет расставлять слова в предложениях правильным способом, я не могу расценить такую бяку-закаляку на обложке иначе как сознательное издевательство над читателем. И отвечаю ему тем же.
«ДСП(ов)» собрана из романа «Числа», нескольких кое-как привинченных к роману рассказов (в качестве винтиков — сквозные персонажи, да и те упоминаемые в основном всуе; приём, не приличествующий мэтру), двух рассказов непривинченных (с восточным колоритом, про отрубленную голову Юкио Мишимы и про китайцев), одного стихотворения (в стиле нео-КСП: на слух что-то вроде Тимура Шаова) и слова YES на обложке, составленного из символов йены, евро и доллара. Всё это хочется назвать нехорошим словом «креатив».