Нет жалости во мне

Колычев Владимир Григорьевич

Отряд был на работах, и в огромной камере людей было немного. Угловой, он же смотрящий – на своей шконке, отдыхал после сытного обеда. Он был единственным из отрицал, кому разрешалось находиться здесь. С остальными хозяин церемонился гораздо меньше – пришел в промозону, а там уже решай, работать или нет. Если ты отрицала в авторитете, может, начальство еще и закроет глаза на твои принципы, а значит, не сразу закроет в ШИЗО. А если ты начинающий, то готовься страдать за свои понятия...

В камере стояла тишина. Смотрящий почивал, и никто не смел потревожить

его сон, тем более новички, которых, видимо, совсем недавно привели сюда из карантина.

Алик тоже старался не шуметь. Может, он и не самый большой авторитет в камере, но Соленый определенно его уважал. Что, впрочем, не давало ему права будить его.

Он молча прошел мимо новичков, мирно сидящих на корточках возле своих коек, взглядом случайно остановился на одном. Знакомое, кажется, лицо.

Все содержимое двух посылок уместилось в одну коробку. Самое ценное исчезло, но сигареты, сало, конфеты и орехи тоже неплохо, и на общак будет что отдать, и на обмен выставить или даже на карточный кон бросить. Алик поставил коробку на свою койку, вернулся к новичку, сел напротив него.

– Я тебя знаю?

– Откуда ты можешь меня знать? – с достоинством в голосе ответил парень.

Он был примерно одного с Аликом возраста. Бритая налысо голова, хлипкие выцветшие брови, маленькие глаза с желтоватыми белками, огромный нос в форме баклажана. Широкие от природы плечи, крепкие волосатые руки. Взгляд плотный, стойкий – как у человека, уверенного в себе, но ясно понимающего, что силы его далеко не безграничны.

– Вот я и думаю откуда... Из каких мест?

– Из Петрополя.

– Ну, так и я из Петрополя, земляк, значит.

– Да ладно... А с какой улицы?

– С Грибоедова я.

– А я на Веселовского жил.

– Ну да, это рядом, в новом микрорайоне... Ну, раньше он был новым. А наш квартал так и остался старым, – с ностальгической интонацией в голосе сказал Алик.

Выяснилось, что парня звали Тимохой и что когда-то он ходил на ту же дискотеку, что и Алик. Знакомы они не были, но друг друга видели, потому и запомнилось Алику его лицо.

– А сюда за что командировали? – скорее для приличия, нежели из любопытства спросил Алик.

– Да козла одного чуть не замочил, – неопределенно махнул рукой парень. – Покушение на убийство повесили.

В подробности он вдаваться не хотел, а настаивать Алик не собирался – не по понятиям это, лезть в душу к арестанту.

– Сколько навесили?

– Семерочку. Полгода уже отмотал, шесть с половиной осталось, – уныло вздохнул Тимоха.

– Ничего, у меня тоже шесть с половиной когда-то было, вернее, оставалось, а сейчас и вовсе ничего не осталось. В этом уже месяце на волю. Будет и у тебя праздник... Если доживешь...

– Что значит если доживешь? – насторожился парень.

– Ну, это типа присказка такая... Хотя реально можешь не дожить. Народ у нас тут суровый, если вдруг что не так, могут и на перо поставить...

– Да это я знаю... И понимаю... – успокоился Тимоха.

– А что же тебя тогда напрягает? – пристально посмотрел на него Алик.

–

Да нет, ничего... – поспешно мотнул головой парень.

– Может, косяки там за тобой какие-то? Ну, с воли.

– Да нет, нет, какие косяки?

– Ну, нет так нет...

Алик потерял интерес к земляку. И вовсе не потому, что у того была какая-то тайна от него. Просто не хотел он сближаться с кем-то. Привык уже к тому, что в зоне каждый за себя. Да и спокойнее так, а то вдруг сдружится с тем же Тимохой, а завтра его придется убить, потому что он гад – и по жизни, и по решению воровского схода. Он, конечно, не торпеда и никогда ни на кого не ишачил, но мало ли как карта ляжет.

Чем меньше времени оставалось до заветного звонка, тем дольше тянулись дни. Прошла одна неделя после карцера, потянулась вторая, и на ее исходе Алика вдруг вызвал к себе смотрящий зоны.

Это был старый, прожженный зоновскими суховеями вор, крепкий снаружи, но гнилой изнутри. Алик слышал о его болячках – туберкулез, цирроз печени, трофическая язва на ноге. И это при всем при том, что Седой конкретно сидел на игле; поговаривали, будто у него ВИЧ-инфекция. Как бы то ни было, зону он держал крепко, и сам хозяин всерьез считался с ним.

Седой был под кайфом – остановившийся взгляд, суженные зрачки, блуждающая улыбка. На плечах стеганая телогрейка, на ногах валенки, а ведь лето на дворе. На столе дымился стакан чифиря смоляной черноты. Вор подал знак, и его торпеды очистили котельную, которой он заведовал согласно штатному расписанию и в которой не только дневал, но и ночевал.

– Присаживайся, Наган, – пригласил он, показав на свободный стул за столом. – Разговор у меня к тебе. Касатон тебе привет с воли шлет.

– Э-э, это, конечно, делает мне честь, – напрягся Алик.

– Касатон – большой человек, – кивнул вор. – А ведь я знал его, когда он еще совсем молодой был. С малолетки к нам в дом пришел, злой, ершистый, я ведь воспитанием его занялся... А сейчас он уважаемый вор... И твой крестный, да?

– Ну да, он меня крестил...

– Сам Касатон тебя крестил, Наган, – нахмурился Седой. – А ты ничего так и не понял. Мог бы уважаемым жуликом стать, а нет, не по душе тебе воровская дорога. Вроде бы и наш, но все же сам по себе... Ну да ладно, у каждого свой путь. Не хочешь в люди выбиваться, не надо... А вот Касатона ты уважить должен. Все-таки крестный твой, обязан ты ему многим...

– Чем конкретно?

Касатон действительно в свое время отписал маляву по его душу. Поэтому в лагере Алика встретили хорошо. Но ведь он и сам с усам, и косяков за ним не было, чтобы его могла ждать здесь плохая встреча. Может, и не плотно прибился он к воровскому берегу, но в зоне его уважали. И не Касатона это заслуга, а его собственная. Потому что сам он себя правильно ставил и держал...

Ладно, если бы вор защитил его от черняховских торпед, которые могли прийти за ним, чтобы отомстить за Вячика и Мироныча. Но никто и не пытался ему за них отомстить, так что и по этой части помощь Касатона была чисто символической.