НЕТ
Шрифт:
И бортмеханик немедленно откликнулся:
– Есть правый во флюгер.
Хабаров сразу почувствовал – стремительное движение самолета вправо несколько утихло. Он отклонил левую педаль до упора. Машина почти пришла в норму, но все время держать педаль отклоненной было трудно. Хабаров поискал глазами надпись: "Триммер руля поворота", но не нашел. Подумал: "Триммер должен быть. Не может не быть". И, вспомнив совет Алексея Алексеевича, уверенно распорядился:
– Бортмеханик, прошу отклонить триммер руля поворота вправо.
– Триммер вправо или руль вправо? – переспросил бортмеханик.
– Руль – влево, стало быть, триммер – вправо.
Алексей Алексеевич не пропустил этой подробности: летчик мыслил не готовыми понятиями инструкции, а разбирался в существе аэродинамических явлений. Разбирался легко, без натуги. Тогда Алексей Алексеевич ничего не сказал Хабарову и только много лет спустя, когда Виктор Михайлович уже сам вводил в строй молодых испытателей и числился одним из первых летчиков Центра, напомнил.
Вообще Алексею Алексеевичу понравился этот парень, производивший при первом знакомстве несколько странное впечатление. Внешне Хабаров напоминал скорее модного киноактера, или избалованного успехом у женщин тенора, или профессионального мастера не очень тяжелого вида спорта, но только не летчика.
Первый полет с Алексеем Алексеевичем закончился вполне благополучно. Выключив двигатели, Хабаров, как привык в армии, доложил:
– Товарищ командир, старший лейтенант Хабаров задание выполнил, разрешите получить замечания?
– Бьен, – сказал Алексей Алексеевич, дотронулся согнутым указательным пальцем до его лба и добавил: – Ля тэт травай бьен. Са ва! – и шеф ушел с машины, а Хабаров остался – надо было расписаться в журнале приема и сдачи материальной части.
Ты не знаешь, чего он сказал? – спросил Виктор Михайлович у бортмеханика. – Я лично ни черта не понял.
– Не бойся, раз по-французски запарлял, значит доволен. Он, когда недоволен, по-русски, и на "вы", и с подковырочкой разговаривает, – и, смешно подражая голосу Алексея Алексеевича, бортмеханик произнес: – "Позволю себе заметить, мой друг, что ваши действия на посадке несколько напомнили мне поведение вульгарного медведя в посудной лавке…"
Хабаров долго ходил под опекой Алексея Алексеевича и учился у него не только испытывать самолеты, но вообще жить – жить строго, принципиально, внимательно приглядываясь к событиям и людям, оценивая все происходящее вокруг собственными мерками, а не готовыми шаблонами.
Разглядывая белый, без единой трещины потолок палаты и все еще ощущая запах летного поля, Виктор Михайлович думал: "Если ты хочешь кого-нибудь чему-нибудь научить, прежде всего зарони в человека зернышко любопытства. И это зернышко поливай настоем полезных фактов. Поливай до тех пор, пока не появятся первые признаки работы мысли. Пусть мысли будут толковые, бестолковые, дельные и совершенно никчемные – это как раз не так уж важно. Важна работа ума – явление всегда однозначное – положительное.
Мыслям, пришедшим в движение, нужен лоцман. Хороший лоцман не станет загружать чужую голову своими обкатанными, хорошо скалиброванными идеями. Нет. Хороший лоцман даст верный курс, поможет устранить снос, если снос появится; в критический момент предупредит о скрытых опасностях. Учитель как лоцман, у хорошего учителя ученик испытывает потребность открывать окружающее, постигать непонятное. И не надо глушить в ученике сомнения. Только преодолевая сомнения, человек освобождается от подражательства, становится самостоятельным. Все это хорошо понимал Алексей Алексеевич. Он учил ненавязчиво, прочно. И, что особенно важно, с доверием".
Утомившись, Хабаров незаметно уснул.
На жестком ложе, в неподвижности, на спине спать было неудобно.
Хабарову казалось, что он летит. Летит на том дурацком планере немецкой конструкции, где летчик располагался в кабине, лежа на животе. Ему казалось, что планер опрокинулся посадочной лыжей вверх. Виктор Михайлович отчетливо ощутил опасность создавшегося положения и попытался вернуть машину в нормальное состояние горизонтального полета. Но планер не хотел поворачиваться. Элероны заклинило.
Хабарову сделалось страшно. Он застонал, пытался что-то крикнуть, но язык не повиновался…
Сквозь сон до Виктора Михайловича донесся тихий женский голос:
– Спокойно, миленький, спокойно. Ничего, привыкнешь. Сначала всегда трудно, а потом – ничего. Спи, спи. Все будет хорошо.
Глава третья
Ей смертельно хотелось спать. За трое минувших суток она проспала в общей сложности не больше шести часов. Может быть, в таком самоистязании и не было особой необходимости, но она ничего не могла сделать: ложилась, и вскакивала, и бежала к нему, надевая перед дверью палаты, словно хирургическую маску, спокойную, доброжелательную улыбку.
Он здорово держался. Он был вместе с ней против болезни. Это успокаивало, но ненадолго.
"27 марта. Состояние больного значительно лучше. Боли беспокоят меньше. Ночь провел спокойно. Пульс 80 ударов в минуту, ритмичный. Отечность лица резко уменьшилась. Правая сторона теплая…"
Сколько он проспал на этот раз, Хабаров не имел понятия. С ним все время что-то делали: кололи, брали кровь, измеряли кровяное давление, заставляли глотать какие-то лекарства, и заснуть надолго не удавалось. Проснулся и сразу почувствовал – болит все тело, ужасно хочется перевернуться на живот, пошевелить ногами, потянуться, но кровать-капкан не пускала.
Виктор Михайлович стал соображать, от чего он проснулся. Что-то его разбудило. Кажется, музыка. Хабаров прислушался: действительно, где-то очень далеко, едва слышно играло радио. Слов разобрать было невозможно, но мелодию он узнал:
Пой, гармоника, вьюге назло, Заплутавшее счастье ищи…
Как ни странно, "Землянка" напоминала не о военном времени, не о тоске расставания; почему-то песня вызвала в сознании совершенно зримый, механический образ магнитофона. За прозрачной плексигласовой крышкой медленно вращаются здоровенные бобины и бежит, бежит через звукоснимающую головку бесконечная шоколадного цвета лента. Рядом с магнитофоном Виктор Михайлович представил самого себя. Сидит за маленьким, покрытым ярко-зеленым пластиком столиком и слушает, наверное, в десятый раз все один и тот же кусок пленки – последнюю запись последнего полета Углова.