Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции
Шрифт:
Однако методологическая слабость истории является одновременно ее мощным психофизическим стимулятором. На самом деле хорошо известно, что история почти напрочь лишена предсказательных функций, она все знает о прошлом, способна трансформировать груду достоверных фактов в так называемый исторический процесс, более того, оценить тренд этого процесса, но он в лучшем случае упрется в день сегодняшний и оборвется. В «завтра» истории путь заказан. Не отсюда ли расхожее: поживем – увидим. Любые рассуждения о будущем история с презрением отбрасывает, препоручив сии шарлатанские функции футурологии. С ней она ничего общего иметь не желает.
Правда, на определенных этапах развития исторической на-уки ей делали методологические прививки, пытаясь ее истинам придать объективный характер. Так случилось впервые в середине XIX столетия, когда теорию эволюции органического мира пытались перенести и на исторический процесс: стали рассуждать об его
Примером «эволюционного» толкования российской истории является известный многотомный труд С. М. Соловьева [22] . И хотя человек – основная составляющая исторического потока, он мог вести себя только как ничтожная щепка, влекомая в его водовороты. В лучшем случае человек мог что-либо предпринять, но повлиять на течение потока был не в состоянии.
[22] Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. 1-29. М., 1851-1879 (первое издание).
Такой подход пришелся по душе марксистским историкам. Как же, если история объективна, значит все, что сотворили практики марксизма с Россией, было предначертано неумолимой поступью исторического процесса. К тому же из объективности истории вытекало еще одно непререкаемое следствие – ее безальтернативность и уникальность каждого исторического момента: сравнивать не с чем да и рассуждать незачем. Почти на целое столетие русские историки были лишены возможности задавать вопросы прошлому.
Однако необратимость истории действительно является след-ствием ее объективности, из необратимости же вытекает и преемственность исторического процесса, равнозначность и незаменимость любого ее этапа [23] . Тогда напрашивается вопрос: коли мы говорим о преемственности истории, значит, исторический процесс должен иметь некую внутреннюю логику, познав которую можно давать и обоснованные экстраполяционные прогнозы? Но этого историк, слава Богу, делать не умеет. Следовательно, преемственность исторического процесса чисто апостериорная, мы цементируем два смежных исторических периода, когда они уже канули в лету, но никакая внутренняя логика нашей концепции не позволит однозначно сказать, каким будет следующий период, какие события его определят.
[23] Могильницкий Б.Г. Об исторической закономерности как предмете исторической науки // Новая и новейшая история. 1997. № 2. С. 3-15.
Почему? Да только потому, что история – это концентрат, даже конгломерат политической деятельности ведущих исторических персонажей. Они стоят за бруствером исторической колесницы и часто поворачивают ее совсем не на ту дорогу, на которую, казалось бы, указывает внутренняя логика исторического процесса.
Отсюда, кстати, выводится интересная чисто научная проблематика: связать складывающуюся веками ментальность нации с разумом и волей конкретных исторических деятелей, инициатива которых и предопределяет цепь исторических коловращений [24] .
[24] Романовский С.И. Некоторые зигзаги российского исторического процесса // Новый часовой. 1995. № 3. С. 200-209.
Придется и нам сделать вывод, к которому в свое время пришел Н. А. Бердяев: «имманентного смысла история не имеет, она имеет лишь трансцендентный смысл» [25] . Поэтому любые предсказания, даже сбывшиеся, точнее все же считать пророчествами [26] . На что, к примеру, мог опираться 16-летний Лермонтов, когда писал свое жуткое – кстати сбывшееся – «Предсказание»:
Настанет год, России черный год,Когда царей корона упадет;Забудет чернь к ним прежнюю любовь,И пища многих будет смерть и кровь;Когда детей, когда невинных женНизвергнутый не защитит закон…[25] Бердяев Н.А. Экзистенциональная диалектика божественного и человеческого. Париж. 1952. С. 205.
[26] Если предсказание принадлежит к категории естественнонаучных, являясь по сути синонимом таких понятий как прогноз, экстраполяция, заключение по аналогии, то пророчество – понятие скорее богословское, отражающее признак сверхъестественного откровения. Даром пророчества в наибольшей степени были наделены гении русской литературы: Лермонтов, Тютчев, Гоголь, Достоевский. Они не могли «знать» будущее, но, тем не менее, отчетливо «видели» его.
Ответить невозможно. Приводить рациональные доводы глупо, а пытаться дознаться до неведомых движений души поэта – бессмысленно.
Русские писатели (поэты прежде всего) фокусировали русскую историю в точном, наглядном и единственном образе. Они обладали даром, которого напрочь лишены историки_профессионалы: отчетливо видеть будущее.
В определенном смысле коротенькое «Предсказание» Лермонтова перевешивает 12 томов дотошного Н. М. Карамзина, а отчетливо увиденные Ф. М. Достоевским сквозь завесу времени «бе-сы» – наиболее наглядная демонстрация русскому обществу социально-экономического гнойника марксизма. Д. Л. Андреев в своей «Розе мира» назвал именно Лермонтова и Достоевского «великими созерцателями “обеих бездн”» [27] – бездны прошлого и бездны будущего.
[27] Андреев Д. Роза мира. М., 1975. 739 с.
Можно, очевидно, сказать, что русская литература XIX столетия, – это напряженный нерв российской истории [28] . Почему так?
Видимо, потому, что литература в России во многом заме-няла парламент, университет, церковь. Литература – воспитатель, она же – ниспровергатель. Но главная мысль русской классической литературы, особенно отчетливо выраженная Гоголем и Достоевским, – не угрожай жизни силой, ты не преобразуешь, а лишь порушишь ее, – к сожалению, оказалась непонятой русской интеллигенцией.
[28] Бердяев Н.А. Духи русской революции // Из глубины. М., 1991. С. 250-289.
Да, русские поэты тонко и глубоко чувствовали нависшую над Россией грозовую тучу. Ее никто не видел, а они уже слышали громовые перекаты. Лермонтов, Тютчев, Блок буквально рвали душу своими профетическими рифмами.
Есть еще одна устойчивая закономерность: русская литература всегда была ориентирована на собственное вuдение истории, причем ориентация эта чаще всего оказывалась проблемной, выводящей на спор. Иными словами, русская культура всегда как бы спорила с историей своей страны [29] .
[29] Кормер В.Ф. О карнавализации как генезисе двойного сознания // Вопросы философии. 1991. № 1. С. 166-185.
И нельзя пенять на русскую интеллигенцию и даже архаичное царское правительство, что они не слышали предрекания своих поэтов. Слышали, разумеется. Нельзя было не покрываться мурашками, читая «Бесов»; невозможно было без животного ужаса внимать «Предсказанию» Лермонтова…
Но русская интеллигенция рефлексировала эти образы будущего по-своему: через истерическую публицистику и туманную религиозно-мистическую философию. От подобных рецептов можно было прийти в еще большее уныние. Правительство же, призванное уравновешивать настроения разных социальных сфер, судорожно металось между «устоями» и назревшими новациями. А поскольку оно никогда в России не было самостоятельным, то все начинания верхов оказывались «не ко времени», они не столько успокаивали людей, сколько раздражали их.
К тому же русская интеллигенция, наиболее совестливая и комплексирующая часть общества, чувствовала себя в России «от-щепенцами», никому не нужными интеллектуальными отходами государства: народ на них смотрел как на пришельцев с Луны, а для правительства они служили постоянным раздражителем, оно отмахивалось от «интеллигентских штучек», как от назойливо жужжащих комаров. Это возбуждало у интеллигенции еще больший преобразовательский зуд…
Может быть следует перевести интересующий нас вопрос отношения к российской истории в другую плоскость и попытаться понять, чтo станется с историей, если ее лишить навязанного нами же детерминизма, зато наделить всеми атрибутами вероятностной науки, т.е. предположить, что она в состоянии просчитать вероятность последующего события, когда известно, какое событие реально перед ним произошло. Что из этого может следовать? Очень многое.