Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева
Шрифт:
Никита Сергеевич Хрущев не годился на роль Великого учителя, властителя народных дум, таинственного кремлевского затворника. Новый руководитель страны нарушал все мыслимые каноны «культурной» речи, зачастую выглядел нелепо и вел себя сумасбродно. Не было и речи о том, чтобы такой человек взял на себя задачу руководства советской культурой. Весной 1957 г. Хрущев попытался найти общий язык с советскими писателями и артистами и пригласил их на правительственный «пикник», организованный на цэковской даче Семеновское в Подмосковье. Однако первый секретарь явно перебрал со спиртным. Хуже того, Хрущев то пытался учить писателей уму-разуму, то стремился нагнать на них страху. В отличие от Сталина, Хрущев не сумел внушить страх, а скорее стал посмешищем. Многие из приглашенных чувствовали себя и озадаченными, и униженными тем, что ими взялся командовать полуобразованный мужик. Получила известность фраза, сравнивавшая Хрущева со Сталиным явно в пользу последнего: «Был культ, но была и личность» {629} .
Осенью 1953 г. в журнале «Новый мир» вышли литературные заметки Владимира
Элита советской творческой интеллигенции — театральные деятели, кинорежиссеры, главные редакторы литературных журналов, адвокаты, историки и философы — хотела определить пределы дозволенного в обстановке быстрых перемен. Многие из них были членами партии, но жажда новизны, успеха и свежих идей побуждала их заходить за рамки партийных предписаний и неписаных норм {631} . Писатель Илья Эренбург, чья деятельность при Сталине во многом способствовала созданию положительного образа Советского Союза в глазах «прогрессивной интеллигенции» на Западе, написал роман «Оттепель», давший название новой эпохе. Поэты Александр Твардовский и Константин Симонов преобразовали литературный журнал «Новый мир», и в этом издании стали регулярно печататься талантливые произведения, свободные от идеологических штампов. Кинорежиссеры Михаил Калатозов, Михаил Ромм, Иван Пырьев и другие мастера советского кино создавали фильмы, в которых превозносились гуманистические ценности. В ряде случаев эти люди находили поддержку в аппарате ЦК, среди отдельных чиновников, курировавших культурную политику партии. Казалось, обстановка поиска и эксперимента, утраченная в последние годы жизни Сталина, возвращалась в советское общество. Подрастало новое поколение талантливых людей, ломавших своим творчеством рамки официально одобренного искусства {632} .
После антисталинского доклада Хрущева на XX съезде культурная оттепель приобрела неожиданно радикальное измерение. Хрущев не представлял себе всех последствий своей речи и не очень ясно понимал, чем можно заменить поверженный культ Сталина. Текст доклада попал в руки израильской разведке и оказался у американцев. В июне госдепартамент США опубликовал речь Хрущева, а радиостанции «Свобода» и «Свободная Европа», финансируемые американской разведкой, стали передавать текст доклада в эфир — к ужасу и потрясению убежденных коммунистов на Западе и Востоке {633} . Внутри страны Хрущев разослал текст доклада во все партийные организации с указанием прочесть его всем рядовым членам партии и даже на собраниях «трудовых коллективов», которые охватывали более широкую аудиторию. В итоге общее число слушателей, по некоторым данным, достигло 20-25 млн. человек. Чтение доклада повергло идеологический и пропагандистский аппарат СССР в состояние, близкое к параличу. В университетах, на производстве и даже на улицах люди высказывали вслух мысли, за которые раньше им грозил арест. Официальные лица, органы безопасности и их секретные сотрудники не имели инструкций о том, как реагировать на эту ситуацию. Они бездействовали и безмолвствовали {634} .
Миллионам людей в Советском Союзе хотелось знать больше, чем было сказано в докладе. Историк Сергей Дмитриев написал в своем дневнике: «Никакого сколько-либо серьезного истолкования всех приведенных в докладе фактов не дано. Назначение такого доклада не ясно. Его, так сказать, внешнеполитический смысл еще можно понять. Но внутреннее назначение? Учащиеся в школах стали срывать со стен портреты Сталина и топтать их ногами… Учащиеся задают такой вопрос: кто создал культ личности? Если сама личность, то где же была партия? А если не только сама личность, то, следовательно, партия и создавала этот ныне осуждаемый культ личности? Ведь каждый райком, обком, крайком, партком имели своих "вождей" и героев и насаждали тот же культ личности в соответствующих масштабах» {635} .
Наблюдая за советскими студентами, один американец, находившийся в тот момент в Москве, заключил, что вера некоторых из них «потрясена до основания» и что отныне они будут относиться с недоверием ко всему, что будет исходить от государственного и политического руководства {636} . В конце мая 1956 г. студенты МГУ объявили бойкот университетской столовой, снискавшей дурную славу из-за своей отвратительной еды. Бунт студентов отчасти напоминал восстание матросов на броненосце «Потемкин» во время революции 1905 г.: эпизод с червивым мясом из знаменитого кинофильма Сергея Эйзенштейна был хорошо известен советским людям. Руководили бойкотом комсомольские вожаки, избранные самими студентами. Озадаченные власти, вместо того чтобы наказать студентов, вступили с ними в переговоры. Лишь позднее зачинщиков исключили из университета или распределили на работу в глубокую провинцию {637} .
Брожение среди студентов возобновилось, когда они вернулись с летних каникул. В течение всего осеннего семестра студенты многих университетов Москвы, Ленинграда и других городов выпускали плакаты, бюллетени и ежедневные газеты без согласования с партийным начальством. Волнения, охватившие летом и осенью Польшу, а в конце октября и Венгрию, сильно повлияли на студенчество в Москве, Ленинграде и других крупных городах. После подавления советской армией венгерского восстания в ноябре 1956 г. студенты МГУ и Ленинградского государственного университета собирались на митинги солидарности с Венгрией {638} . Горячие головы жаждали действия. Так, в Архангельской области молодой человек распространял листовку, в которой советская власть сравнивалась с нацистским режимом. Листовка гласила: «Сталинская партия является преступной и антинародной. Она выродилась и превратилась в клику, состоящую из дегенератов, трусов и предателей». Будущий диссидент Владимир Буковский, в то время еще старшеклассник, мечтал достать оружие и идти на штурм Кремля {639} .
В поисках ответов на вопрос «кто виноват?» радикально настроенная молодежь обратилась к художественной литературе, подобно своим далеким предшественникам, студентам в царской России. Их внимание привлек роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», опубликованный в августе — октябре 1956 г. в «Новом мире». В романе рассказывалось о драматической судьбе талантливого изобретателя, столкнувшегося с бюрократом-сталинистом, который отвергал все новое и прогрессивное, мешал изобретателю воплотить его идеи в жизнь. Роман вызвал взрыв полемики как в печати, так и в среде творческой интеллигенции. Его обсуждали на встречах писателей со студентами, где звучали слова с критикой существующих порядков в обществе. Константин Симонов, главный редактор журнала «Новый мир», заявил на Всесоюзной конференции учителей о том, что нужно отменить решения ЦК КПСС 1946 г. о партийной цензуре в художественной литературе и изобразительном искусстве. Константин Паустовский на обсуждении романа в Центральном доме литераторов в Москве сказал, что в СССР «безнаказанно существует, даже в некоторой степени процветает новая каста обывателей. Это новое племя хищников и собственников, не имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашей страной, ни с социализмом… Обстановка приучила их смотреть на народ как на навоз. Они воспитывались на потворстве самым низким инстинктам, их оружие — клевета, интрига, моральное убийство и просто убийство». Он призвал советский народ избавиться как можно скорее от этой касты.
Эти бескомпромиссные слова нашли горячий отклик в студенческой среде, речь Паустовского переписывали от руки и распространяли во всей стране. Некоторые сочли, что книга Дудинцева вынесла приговор всей правящей коммунистической элите. В одном из писем руководителю Союза писателей Украины, присланном без подписи, говорилось: «Дудинцев прав, тысячу раз прав… Существует целая прослойка, явившаяся порождением того ужасного времени, которое, к счастью, безвозвратно кануло в прошлое, но эти люди до сих пор находятся у власти». Автор письма называл себя «представителем весьма многочисленного слоя средней советской интеллигенции, воспитанного нашей советской действительностью». «Мы верили в то, что все у нас правильно… И когда, наконец, это здание лжи, воздвигнутое, казалось, так прочно, было подорвано разоблачением Сталина, нам стало больно и обидно за себя. Но мы прозрели. Мы увидели то, что наши сегодняшние руководители хотели бы продолжать скрывать от нас. Мы научились отличать правду от лжи… Возврата к прошлому быть не может. Царство лжи, которые было воздвигнуто и не без Вашей помощи, трещит по всем швам и рушится. И оно рухнет» {640} .
Однако разрыв с «большой ложью» сталинской эпохи еще не означал автоматического разрыва с коммунистической идеологией и революционным наследием. В обществе преобладали умонастроения, в которых жажда большей свободы в области творчества и культуры уживалась с искренней верой в справедливость социалистического коллективизма {641} . В образованных городских слоях 1956 г. был лишь началом мучительной эмансипации от утопической идеи коммунизма {642} . Еще немало было идеалистов, которые рассматривали развенчание культа личности Сталина как дорогу «назад к Ленину», возможность восстановить ценности и нормы первых послереволюционных лет, постулаты «истинного ленинского учения». В конце трехдневного заседания московского отделения Союза писателей, после обсуждения секретного доклада XX съезду партии, собравшиеся в зале сами, от чистого сердца, запели «Интернационал». Раису Орлову, члена партии и будущую диссидентку, переполнили эмоции: «Вот оно, наконец, вернулось настоящее, революционное, чистое, чему можно отдаться целиком» {643} . Марат Чешков, один из членов группы свободомыслящих московских интеллектуалов, вспоминал: «Для меня, как и для большинства политически активной молодежи, марксизм-ленинизм оставался в своей основе незыблем» {644} .