Неуемный волокита
Шрифт:
— Вот что, — выкрикнул Карл, выхватив шпагу, и глаза его заблестели при виде сверкающей стали. Приставив острие к горлу Генриха, он сатанински засмеялся. — Месса, смерть или Бастилия. Выбирай, кузен. Что предпочтешь?
Генрих внешне почти равнодушно отстранился от клинка, но сердце его неистово колотилось. Подумал: «Бог гугенотов и католиков, до чего же я люблю жизнь! Неужели лишусь ее ради того, чтобы не слушать мессу?»
— Ваше величество, — сказал он, — умоляю вас, подумайте. Если убьете меня, то потом будете терзаться угрызениями совести. Я ваш кузен, а недавно благодаря женитьбе стал вашим
Карл IX в страхе опустил шпагу; он очень боялся сверхъестественного, и слова Генриха о призраке произвели желаемое впечатление.
Король повернулся к Конде. Юный принц, потрясенный вестью о смерти вождей, решил стать мучеником.
— Я лучше умру, — воскликнул он, — чем изменю вере!
Карл завопил от ярости и поднял шпагу, но, уловив насмешливый взгляд Генриха Наваррского, задержал удар.
— Даю вам три дня! — прокричал он. — На размышление. Предупреждаю обоих. Месса, смерть или Бастилия.
Генрих задышал спокойнее. Отсрочка. Три дня жизни. Да нет, не три. Он не умрет за веру. Веры у него нет — разве только в себя и в будущее.
Конде с решительным видом расхаживал по комнате.
— Что такое смерть, кузен? — воскликнул он. — Раз мы обречены, то надо встретить ее смело.
— Мы слишком молоды, чтобы умирать, — задумчиво произнес Генрих.
— Более славной смерти не может быть.
— Смерть никогда не казалась мне славной.
— А гибель адмирала?
— Быть внезапно убитым в спальне? Лишиться головы и быть брошенным толпе? Как думаешь, кузен, что делали с его трупом эти канальи? Определенно обращались с ним не очень почтительно. И по-твоему, это славно?
— Адмирал погиб за свою веру. Он мог бы уехать из Парижа. Его предостерегали, но он предпочел остаться.
— Кузен, адмирал не предвидел подобного конца. Возможно, он предпочел бы смерть такому бесчестью.
— Ты удивляешь меня.
— А ты меня ничуть.
— Значит, ты исполнишь их желание? Отречешься от истинной веры и станешь католиком?
— Кузен, если выбирать между смертью и мессой, я предпочту мессу; и ты тоже.
— Колиньи…
— Был стариком. Мы молоды. Возможно, в его возрасте я не стану так страстно дорожить жизнью. А сейчас умирать не хочу. Я люблю этот мир и все, что он может мне предложить. Неужели отвергну его ради догмы, откровенно говоря, она мало отличается от той, которую нам предлагают принять. Я не религиозный фанатик, кузен. Я обыкновенный человек.
— Вот не знал, что ты такой… слабый.
— Зато я знаю себя; лучше знать себя самому, чем позволить, чтобы тебя знали другие. Послушай, я вскоре стану католиком. И ты тоже, кузен. И ты тоже.
— Ни за что! — воскликнул Конде.
Генрих приподнял брови и язвительно усмехнулся.
Ужасные события того августовского дня перестали быть единственной темой разговоров во Франции и во всем мире; но они никогда не забудутся. Королеву-мать, повинную в этом несчастье — и во всех бедах, выпавших на долю страны, — возненавидели еще сильнее, чем прежде, и открыто называли царицей Иезавелью. У короля меланхолия чередовалась с маниакальной яростью, но иногда, плача от горя, он
Двор стал унылым, все попытки веселиться проваливались. Страшные воспоминания были еще слишком свежи.
Беззаботным казался только Генрих Наваррский. В сущности, он являлся арестантом, ему запретили покидать двор. Он приводил в отчаяние гугенотов, нуждавшихся теперь, как никогда, в надежных вождях. Они считали Генриха Наваррского человеком, на которого нельзя положиться, и думали, как страдала бы его мать, если б могла видеть теперь своего сына.
Войско гугенотов значительно поредело, потому что убийства не ограничивались Парижем, католики поднялись по всей Франции. В провинциальных городах бойня продолжалась, жители Дижона, Блуа и Тура оказались не менее жестокими, чем парижане. Правда, на юге, в провинциях Дофине, Овернь, Бургундия и других, люди не горели желанием убивать, но, когда присланный туда священник оповестил их о явлении святого Михаила со словами, что небеса алчут гугенотской крови, началось побоище.
Католический мир ликовал, протестантский ужасался. Но все уже было позади, и многие из тех, кто планировал бойню, теперь сожалели о ней.
Генрих Наваррский стал католиком без особого нежелания. Наедине с собой он пожимал плечами. Жизнь стоит мессы — так он объяснял свой поступок. Все говорили, что он легкомысленный и ничем не может быть опасен! Прозвали его «королем, у которого нос больше королевства». Люди вроде Генриха де Гиза за игрой в теннис не выказывали ему ни малейшего уважения. Все эти насмешки он воспринимал улыбкой и пожатием плеч. Разозлить его было трудно; пыл свой он тратил только на ухаживания за женщинами. Тут уж он был неутомим и легко, весело менял любовниц. «Ну и вождь! — улыбались католики. — Какая радость, что Жанны и Колиньи уже нет, а заменить их, кроме него, некому». «Какое несчастье!» — горевали гугеноты.
Конде еще немного посопротивлялся переходу в католичество, но, как и предсказывал Генрих, тоже понял, что жизнь прекрасна.
Через несколько месяцев Конде, дабы снискать расположение своих тюремщиков, решил стать ревностным католиком. И на потеху двору за благочестивостью забыл обо всем остальном, в том числе о супруге, с которой недавно обвенчался.
Анжу, чтобы досадить ему, решил утешить бедную Марию Клевскую и так преуспел, что вскоре двор стал потешаться еще больше: жена Конде стала любовницей герцога Анжуйского.
«Дело вот в чем, — гласит вердикт двора, — эти гугеноты, не дающие нам скучать, подвержены всем человеческим слабостям. Конде, когда ему это выгодно, превращается в ревностного католика; его менее набожная жена ищет развлечений поближе к трону; а Наваррский — да стоит ли о нем говорить. Неотесанный гасконец с единственной мыслью, в чью бы постель забраться этой ночью — лишь бы не в ту, что прошлой».
«Значит, вот что они думают обо мне! — говорил себе Генрих. — Хорошо, когда у врагов складывается ложное представление».